Впрочем, когда
самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем не похожи на те
зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом, русский вариант
модели "боинг Р-32", которые испанцы называли Moscas. Цвет нельзя было
различить, но силуэт был другой. Нет. Это возвращается фашистская разведка.
Часовой все еще стоял у дальнего конца моста спиной к ним.
- Пойдем, - сказал Роберт Джордан.
Он стал подниматься в гору, ступая осторожно и стараясь держаться под
прикрытием сосен, пока не отошел настолько, что его нельзя было увидеть с моста.
Ансельмо следовал за ним на расстоянии сотни ярдов. Когда они отошли достаточно
далеко, Роберт Джордан остановился, подождал старика, пропустил его вперед, и
они полезли в темноте дальше по крутому склону.
- У нас сильная авиация, - довольным тоном сказал старик.
- Да.
- И мы победим.
- Мы должны победить.
- Да. А тогда, после победы, ты приезжай поохотиться.
- На кого?
- На кабана, на медведя, на волка, на горного козла.
- Ты любишь охоту?
- Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне все охотники. А ты не
любишь?
- Нет, - сказал Роберт Джордан. - Я не люблю убивать животных.
- А я наоборот, - сказал старик. - Я не люблю убивать людей.
- Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, - сказал Роберт
Джордан. - Но я не против, когда это необходимо. Когда это надо ради общего
дела.
- Все-таки это совсем другое, - сказал Ансельмо. - В моем доме, когда у меня
был дом, - теперь у меня нет дома, - висели клыки кабана, которого я подстрелил
в предгорье. Шкуры волчьи лежали. Волков я подстрелил зимой, гнался за ними по
снегу. Одного, самого большого, я убил за деревней как-то в ноябре, под вечер,
возвращаясь из лесу. Четыре волчьи шкуры лежали на полу в моем доме. Они были
истоптаны до того, что совсем облезли, но все-таки это были волчьи шкуры. Были у
меня рога горного козла, которого я подстрелил в Сьерре, и еще было чучело орла
- его мне набил чучельник в Авиле, - крылья у него были раскрыты и глаза желтые,
точь-в-точь как у живого. Очень красивая была вещь, и на все это мне было
приятно смотреть.
- Да, - сказал Роберт Джордан.
- На дверях нашей деревенской церкви была прибита медвежья лапа; этого
медведя я убил весной, встретил его на склоне горы, он ворочал бревно на снегу
этой самой лапой.
- Когда это было?
- Шесть лет назад. Ее высушили и прибили гвоздем к дверям церкви, и когда я,
бывало, ни посмотрю на эту лапу, - совсем как у человека, только с когтями, -
всегда мне становилось приятно.
- Ты гордился?
- Гордился, потому что вспоминал ту встречу с медведем ранней весной на
склоне горы. А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего
в памяти не остается.
- Да, человечью лапу к дверям церкви не прибьешь, - сказал Роберт Джордан.
- Еще бы. Кому же придет в голову такое. А все-таки человечья рука очень
похожа на медвежью лапу.
- И туловище человека очень похоже на медвежье, - сказал Роберт Джордан. -
Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почти такая же.
- Да, - сказал Ансельмо. - Цыгане верят, что медведь - брат человека.
- Американские индейцы тоже, - сказал Роберт Джордан. - Они, когда убьют
медведя, кланяются ему и просят прошенья. Вешают его череп на дерево и, прежде
чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.
- Они, когда убьют
медведя, кланяются ему и просят прошенья. Вешают его череп на дерево и, прежде
чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.
- Цыгане верят, что медведь - брат человека, потому что у него под шкурой
такое же тело, и он пьет пиво, и любит музыку, и умеет плясать.
- Индейцы тоже в это верят.
- Значит, индейцы все равно что цыгане?
- Нет. Но про медведя они думают так же.
- Понятно. Цыгане еще потому так думают, что медведь красть любит.
- В тебе есть цыганская кровь?
- Нет. Но я много водился с цыганами, а с тех пор, как началась война,
понятно, еще больше. В горах их много. У них не считается за грех убить
иноплеменника. Они в этом не признаются, но это так.
- У марокканцев тоже так.
- Да. У цыган много таких законов, в которых они не признаются. Во время
войны многие цыгане опять стали пошаливать.
- Они не понимают, ради чего ведется эта война. Они не знают, за что мы
деремся.
- Верно, - сказал Ансельмо. - Они только знают, что идет война и можно, как в
старину, убивать, не боясь наказания.
- Тебе случалось убивать? - спросил Роберт Джордан, как будто роднящая
темнота вокруг и прожитый вместе день дали ему право на этот вопрос.
- Да. Несколько раз. Но без всякой охоты. По-моему, людей убивать грех. Даже
если это фашисты, которых мы должны убивать. По-моему, медведь одно, а человек
совсем другое. Я не верю в цыганские россказни насчет того, что зверь человеку
брат. Нет. Я против того, чтоб убивать людей.
- Но ты убивал.
- Да. И буду убивать. Но если я еще поживу потом, то постараюсь жить тихо,
никому не делая зла, и это все мне простится.
- Кем простится?
- Не знаю. Теперь ведь у нас бога нет, ни сына божия, ни святого духа, так
кто же должен прощать? Я не знаю.
- А бога нет?
- Нет, друг. Конечно, нет. Если б он был, разве он допустил бы то, что я
видел своими глазами? Пусть уж у них будет бог.
- Они и говорят, что он с ними.
- Понятно, мне его недостает потому что я с детства привык верить. Но теперь
человек перед самим собой должен быть в ответе.
- Значит, ты сам себе и убийство простишь?
- Должно быть, - сказал Ансельмо. - Раз оно так понятно выходит по-твоему,
значит, так и должно быть. Но все равно, есть ли бог, нет ли, а убивать - грех.
Отнять жизнь у другого человека - это дело нешуточное. Я не отступлю перед этим,
когда понадобится, но я не той породы, что Пабло.
- Чтоб выиграть войну, нужно убивать врагов. Это старая истина.
- Верно. На войне нужно убивать. Но, знаешь, какие у меня чудные мысли есть,
- сказал Ансельмо. Они теперь шли совсем рядом в темноте, и он говорил
вполголоса, время от времени оглядываясь на ходу. - Я бы даже епископа не стал
убивать. Я бы не стал убивать ни помещика, ни другого какого хозяина. Я бы
только заставил их всю жизнь изо дня в день работать так, как мы работаем в поле
или в горах, на порубке леса. Чтобы они узнали, для чего рожден человек. Пусть
спят, как мы спим. Пусть едят то, что мы едим. А самое главное - пусть работают.
Это им будет наука.
- Что ж, они оправятся и опять тебя скрутят.
- Если их убивать - это никого ничему не научит, - сказал Ансельмо. - Всех не
перебьешь, а молодые подрастут - еще больше ненавидеть будут. От тюрьмы тоже
проку мало. В тюрьме только сильнее ненависть. Нет, лучше пусть всем нашим
врагам будет наука.