Нет, лучше пусть всем нашим
врагам будет наука.
- Но все-таки ты ведь убивал?
- Да, - сказал Ансельмо. - Много раз убивал и еще буду убивать. Но без всякой
охоты и помня, что это грех.
- А часовой? Ты шутил, что убьешь часового.
- Так ведь это шутка. Я бы и убил часового. Да. Не раздумывая и с легким
сердцем, потому что это нужно для дела. Но без всякой охоты.
- Ну, пусть убивают те, кто это любит, - сказал Роберт Джордан. - Там восемь
да здесь пятеро. Всего тринадцать для тех, кто это любит.
- Таких много, которые это любят, - сказал Ансельмо в темноте. - И у нас их
много. Больше, чем таких, которые годились бы в бою.
- Ты когда-нибудь бывал в бою?
- Нет, - сказал старик. - Мы дрались в Сеговии в самом начале войны, но нас
разбили, и мы побежали. Я тоже бежал вместе с другими. Мы не очень хорошо
понимали то, что делали, и не знали, как это надо делать. А потом у меня был
только дробовик, заряженный крупной дробью, а у guardia civil были маузеры. Я
своим дробовиком их и за сто ярдов достать не мог, а они с трехсот били нас, как
зайцев. Они стреляли много и хорошо стреляли, а мы перед ними были как стадо
овец. - Он помолчал. Потом спросил: - Ты думаешь, у моста будет бой?
- Может быть.
- Я еще никогда не видел боя так, чтобы не бежать, - сказал Ансельмо. - Не
знаю, как я себя буду вести в бою. Я человек старый, вот я и подумал об этом.
- Я тебе помогу, - ответил ему Роберт Джордан.
- А ты часто бывал в боях?
- Несколько раз.
- Что же ты думаешь, как там все будет, у моста?
- Я прежде всего думаю о мосте. Это мое дело. Подорвать мост нетрудно. Но мы
подумаем и об остальном. О подготовке. Все будет написано, чтобы каждый знал.
- У нас мало кто умеет читать, - сказал Ансельмо.
- Все будет написано, но, кроме того, еще всем будет разъяснено на словах.
- Я сделаю все, что от меня потребуется, - сказал Ансельмо. - Но я помню, как
было в Сеговии, и если будет бой или хотя бы перестрелка, я хотел бы знать
точно, что мне делать, чтобы не побежать. Я помню, в Сеговии меня так и
подмывало побежать.
- Мы будем вместе, - ответил ему Роберт Джордан. - Я тебе всякий раз буду
говорить, что нужно делать.
- Тогда все очень просто, - сказал Ансельмо. - Что мне прикажут, я все
сделаю.
- Наше дело - мост и бой, если бой завяжется, - сказал Роберт Джордан, и эти
слова в темноте показались ему немножко напыщенными, но по-испански они звучали
хорошо.
- Это очень интересное дело, - сказал Ансельмо, и, услышав, как он произнес
это, просто, искренне и без малейшей рисовки, не преуменьшая опасности, как
сделал бы англичанин, и не бравируя ею на романский лад, Роберт Джордан
порадовался, что у него такой помощник, и хотя он уже осмотрел мост и все
продумал и упростил задачу, отказавшись от плана захватить оба поста, а тогда
уже взрывать мост как обычно, - внутренне он противился приказу Гольца и тому,
чем был вызван такой приказ. Он пожалел потому, что подумал, чем это может
кончиться для него и чем это может кончиться для старика. Ничего хорошего не
сулит этот приказ тем, кому придется его выполнять.
Стыдно так думать, сказал он себе, разве ты какой-нибудь особенный, разве
есть вообще особенные люди, с которыми ничего не должно случаться? И ты ничто, и
старик ничто. Вы только орудия, которые должны делать свое дело. Дан приказ,
приказ необходимый, и не тобой он выдуман, и есть мост, и этот мост может
оказаться стержнем, вокруг которого повернется судьба человечества.
И все, что
происходит в эту войну, может оказаться таким стержнем. У тебя есть одна задача,
и ее ты должен выполнить. Ха, как бы не так, одна задача, подумал он. Если бы
дело было только в ней, все было бы просто. Довольно ныть, болтливое
ничтожество, сказал он себе. Подумай о чем-нибудь другом.
И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа, и волосы, и глаза
одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть потемнее, но они
будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце, ее гладкая
кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь бледно-золотистый верхний
покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело гладкое, а движения
неловкие, как будто что-то такое есть в ней или с ней, что ее смущает, и ей
кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не видно, это только у нее
в мыслях. И она покраснела, когда он смотрел на нее; вот так она сидела,
обхватив руками колени, ворот рубашки распахнут, и груди круглятся, натягивая
серую ткань, и когда он подумал о ней, ему сдавило горло и стало трудно шагать,
и они шли молча, пока старик не сказал:
- Вот теперь пройти через эту расселину, а там и лагерь.
Когда они подошли к расселине, раздался окрик: "Стой! Кто идет?" Они
услышали, как щелкнул отодвигаемый затвор, и рукоятка глухо стукнула о ложу.
- Товарищи, - сказал Ансельмо.
- Что еще за товарищи?
- Товарищи Пабло, - ответил ему старик. - Что ты, не знаешь нас?
- Знаю, - сказал голос. - Но у меня есть приказ. Пароль знаете?
- Нет. Мы идем снизу.
- Тоже знаю, - сказал человек в темноте. - Вы идете от моста. Я все знаю. Но
приказ давал не я. Вы должны сказать вторую половину пароля.
- А какая первая половина? - спросил Роберт Джордан.
- Забыл, - сказал человек в темноте и засмеялся. - Ладно, туда твою душу, иди
в лагерь со своим дерьмовым динамитом.
- Это называется партизанская дисциплина, - сказал Ансельмо. - Спусти курок у
своей игрушки.
- Уже, - сказал человек в темноте. - Я его спустил потихоньку двумя пальцами,
большим и указательным.
- Вот когда-нибудь попадет тебе в руки маузер, а у него курок без насечки,
начнешь так спускать, он и выстрелит.
- Это маузер и есть, - сказал человек. - Но ты не знаешь, какая у меня сила в
пальцах. Я всегда так спускаю курок.
- Куда он у тебя дулом смотрит? - спросил Ансельмо в темноте.
- На тебя, - сказал человек. - И когда я спускал курок, тоже на тебя смотрел.
Придешь в лагерь - скажи, чтоб меня сменили, потому что я, так вас и растак,
зверски голоден и забыл пароль.
- Как тебя зовут? - спросил Роберт Джордан.
- Агустин, - сказал человек. - Меня зовут Агустин, и я дохну с тоски в этой
дыре.
- Мы передадим твою просьбу, - сказал Роберт Джордан и подумал, что ни на
каком другом языке крестьянин не употребил бы такого слова, как aburmiento, что
по-испански значит "тоска". А здесь это обычное слово в устах человека любого
класса.
- Слушай, - сказал Агустин и, подойдя ближе, положил руку на плечо Роберту
Джордану. Потом он чиркнул кремнем об огниво, зажег трут, подул на него и,
приподняв повыше, заглянул в лицо молодому человеку. - Ты похож на того, что с
нами раньше был, - сказал он. - Но не совсем. Слушай. - Он опустил трут и оперся
на винтовку. - Ты мне вот что скажи: это правда, насчет моста?
- Что насчет моста?
- Что мы должны взорвать этот самый паскудный мост и потом катиться отсюда
подальше.