Надполями,собеихсторон
шоссе,звенелижаворонки;прокатилвоблакепылисерый
автомобиль с двумя офицерами в совиныхочках.Покрепченадув
починеннуюшину, он поехал дальше, чувствуя, что не рассчитал,
опоздал уже на час. Свернув с шоссе, он поехал лесом, по тропе,
указанной прохожим мужиком. И потом свернул опять, даневерно,
идолгоколесил,раньшечемпопал на правильную дорогу. Он
отдохнулипоелвдеревушкеи,когдаоставалосьвсего
двенадцатьверст, переехал острый камушек, и опять свистнула и
осела та же шина.
Было уже темновато, когда он прикатилвдачныйгородок,
гдежилаМашенька.Онаждалаегоуворот парка, как было
условлено, но уже не надеялась, что он приедет, таккакждала
ужес шести часов. Увидя его, она от волненья оступилась, чуть
не упала. На ней было белое сквозистое платье,которогоГанин
незнал.Бантисчез,и потому ее прелестная голова казалась
меньше. В подобранных волосах синели васильки.
В этотстранный,осторожно-темнеющийвечер,влиповом
сумракеширокого городского парка, на каменной плите, вбитой в
мох, Ганин, за один недолгий час, полюбил ее острее прежнегои
разлюбил ее как будто навсегда.
Они сначала говорили тихо и блаженно,-- о том, что вот так
долгоневиделись,о том, что на мху, как крохотный семафор,
блестит светлячок.Еемилые,милыетатарскиеглазаблизко
скользили у его лица, белое платье, словно мерцало в темноте,--
и. Боже мой, этот запах ее, непонятный, единственный в мире...
-- Ятвоя,--сказалаона.--Делай со мной, что хочешь.
Молча, с бьющимся сердцем,оннаклонилсянадней,забродил
рукамипоеемягким,холодноватымногам.Нов парке были
странные шорохи, кто-то словно всеприближалсяиз-закустов;
коленямбылотвердоихолоднонакаменной плите; Машенька
лежала слишком покорно, слишком неподвижно.
Он застыл, потом неловко усмехнулся. -- Мневсекажется,
что кто-то идет,-- сказал он и поднялся.
Машенькавздохнула,оправиласмутнобелевшееплатье,
встала тоже.
И потом, когда они шли кворотампопятнистойотлуны
дорожке,Машенькаподобрала с травы бледно-зеленого светляка.
Онадержалаегоналадони,наклонивголову,ивдруг
рассмеялась,сказала с чуть деревенской ужимочкой: "В обчем --
холодный червячок".
И в это время Ганин, усталый, недовольный собой, озябший в
своей легкой рубашке, думал о том, что все кончено, Машеньку он
разлюбил,-- и когда через несколько минут он покатилвлунную
мглудомой по бледной полосе шоссе,, то знал, что больше к ней
не приедет.
Лето прошло; Машенька не писала, не звонила, онжезанят
был другими делами, другими чувствами.
Снова на зиму он вернулся в Петербург, ускоренным порядком
в декабредержалвыпускныеэкзамены, поступил в Михайловское
юнкерское училище.
Снова на зиму он вернулся в Петербург, ускоренным порядком
в декабредержалвыпускныеэкзамены, поступил в Михайловское
юнкерское училище. И следующим летом, уже в годреволюции,он
еще раз увиделся с Машенькой.
Онбылнаперроне Варшавского вокзала. Вечерело. Только
что подали дачный поезд. В ожиданьи звонка,, онгулялвзади
впередпо замызганной платформе и, глядя на сломанную багажную
тачку, думал о чем-то другом, о вчерашней пальбе перед Гостиным
Двором, и вместестембылраздраженмыслью,чтонемог
дозвонитьсянадачу,ичто .придется плестись со станции на
извозчике.
Когда лязгнул третий звонок, он подошел к единственномув
составесинемувагону,сталвлезатьнаплощадку,--ина
площадке, глядя на него сверху, стоялаМашенька.Загодона
изменилась, слегка, пожалуй, похудела и была в незнакомом синем
пальтоспояском. Ганин неловко поздоровался, вагон громыхнул
буферами, поплыл. Они остались стоятьнаплощадке.Машенька,
должнобыть,виделаегораньшеи нарочно забралась в синий
вагон, хотя ездила всегда в желтом, и теперь с билетомвторого
нехотела идти в отделение. В руках у нее была плитка шоколада
Блигкен и Робинсон; она сразу отломала кусок, предложила.
И Ганину было страшно грустно смотретьнанее,--что-то
робкое,чужоебыло во всем ее облике,, посмеивалась она реже,
всеотворачивалалицо.Инанежнойшеебылилиловатые
кровоподтеки,теневоеожерелье,оченьшедшеекней.Он
рассказывал какую-точепуху,показывалссадинуотпулина
сапоге,говорилополитике.А вагон погрохатывал, поезд несся
между дымившихся торфяных болот в желтом потоке вечернейзари;
торфянойсероватыйдым мягко и низко стелился, образуя как бы
две волны тумана, меж которых несся поезд.
Она слезланапервойстанции,иондолгосмотрелс
площадкинаееудалявшуюсясинююфигуру,и чем дальше она
отходила, тем яснее ему становилось, что он никогда не разлюбит
ее. Онанеоглянулась.Изсумеректяжелоипушитопахло
черемухой.
Когдапоездтронулся,онвошел в отделение, и там было
темно, оттого что в пустомвагонекондукторнесчелнужным
зажечьогаркивфонарях.Он лег навзничь на полосатый тюфяк
лавкиивпроймудверцывидел,какзакоридорнымокном
поднимаются тонкие провода среди дыма горящего торфа и смуглого
золотазаката. Было странно и жутковато нестись в этом пустом,
тряском вагоне междусерыхпотоковдыма,истранныемысли
приходили в голову, словно все это уже было когда-то,-- так вот
лежал,подперев руками затылок, в сквозной, грохочущей тьме, и
так вот мимо окон, шумноишироко,проплывалдымныйзакат.
Больше он не видался с Машенькой.
Х
Шумподкатил,хлынул,бледноеоблакозаволоклоокно,
стакан задребезжал на рукомойнике.