Итолькокогдасильноетело,
прижатоеимк полу, вдруг обмякло и стало стонать, он встал и
тяжело дыша, тыкаясь во тьме о какие-то мягкиеуглы,добрался
доокна, вылез опять на перрон, отыскал рыдавшую, перепуганную
Машеньку -- и тогда заметил, что изо рта унеготечетчто-то
теплое,железистое,ичторуки порезаны осколками стекла. А
утром он уехал в Петербург -- и по дороге на станцию,изокна
глухо и мягко стучавшей кареты, увидел Машеньку, шедшую по краю
шоссевместесподругами.Стенка,обитаячернойкожей,
мгновенно закрыла ее, и так как он был не один в карете, тоон
не решился взглянуть в заднее овальное оконце.
Судьба в этот последний августовский день дала ему наперед
отведать будущей разлуки с Машенькой, разлуки с Россией.
Этобылопробным испытанием, таинственным предвкушением;
особенно грустно уходили одна за другой всеруюмутьгорящие
рябины,и казалось невероятным, что весною он опять увидит эти
поля, этот валун на юру, эти задумчивые телеграфные столбища.
В петербургском доме все показалосьпо-новомучистым,и
светлым,и положительным, как это всегда бывает по возвращении
из деревни. Началась школа,-- он был в седьмомклассе,учился
небрежно.Выпалпервый снег, и чугунные ограды, спины понурых
лошадей, дрова на баржах, покрылись белым, пухловатым слоем.
И только в ноябре Машенька переселилась вПетербург.Они
встретились под той аркой, где -- в опере Чайковского -- гибнет
Лиза.Валилотвеснокрупный мягкий снег в сером, как матовое
стекло, воздухе. И Машенька в это первое петербургское свидание
показалась слегка чужой, оттого, быть может, что была в шляпе и
в шубке. С этого дня началась новая --снеговая--эпохаих
любви. Встречаться было трудно, подолгу блуждать на морозе было
мучительно,искатьтеплойуединенностивмузеяхив
кинематографахбыломучительнеевсего,--инедаромвтех
частых,пронзительнонежных письмах, которые они в пустые дни
писали друг другу (он жилнаАнглийскойнабережной,онана
Караванной),обавспоминалиотропинкахпарка,озапахе
листопада, как о чем-то немыслимо дорогом и уженевозвратимом:
бытьможеттолькобередилилюбовьсвою,аможетбыть
действительно понимали, чтонастоящеесчастьеминуло.Ипо
вечерам они звонили друг другу,-- узнать, получено ли письмо, и
гдеикогдавстретиться:еесмешноепроизношение было еще
прелестнеевтелефон,онаговорилакуцыестишкиитепло
смеялась,прижималакгрудитрубку,и ему чудилось, что он
слышит стук ее сердца.
Так они говорили часами.
Она ходила в ту зиму в серой шубке, слегка толстившейее,
ивзамшевыхгетрах,надетыхпрямонатонкиекомнатные
башмачки. Он никогда не видел еепростуженной,дажеозябшей.
Мороз,метельтолько оживляли ее, и в ледяных вихрях в темном
переулкеонобнажалейплечи,снежинкищекоталиее,она
улыбалась сквозь мокрые ресницы, прижимала к себе его голову, и
рыхлыйснежокосыпался с его каракулевой шапки к ней на голую
грудь.
Он никогда не видел еепростуженной,дажеозябшей.
Мороз,метельтолько оживляли ее, и в ледяных вихрях в темном
переулкеонобнажалейплечи,снежинкищекоталиее,она
улыбалась сквозь мокрые ресницы, прижимала к себе его голову, и
рыхлыйснежокосыпался с его каракулевой шапки к ней на голую
грудь.
Эти встречи на ветру, на морозе больше его мучили, чем ее.
Он чувствовал,чтоотэтихнесовершенныхвстречмельчает,
протирается любовь. Всякая любовь требует уединенья, прикрытия,
приюта,ау них приюта не было. Их семьи не знали друг друга;
эта тайна, которая сперва была такойчудесной,теперьмешала
им. И ему начинало казаться, что все поправится, если она, хотя
бывмеблированныхномерах,станетего любовницей,-- и эта
мысль жила в нем как-то отдельно от самого желанья, которое уже
слабело под пыткой скудных прикосновений.
Так проблуждали они всю зиму, вспоминая деревню, мечтаяо
будущем лете, иногда ссорясь и ревнуя, пожимая друг дружке руки
подмохнатой, плешивой полостью легких извощичьих сапок,-- а в
самом начале нового года Машеньку увезли в Москву.
И странно: эта разлука быладляГанинаоблегченьем.Он
знал, что летом она вернется в дачное место под Петербургом, он
спервамного думал о ней, воображал новое лето, новые встречи,
писал ей все те же пронзительные письма, апотомсталписать
реже,акогдасампереехална дачу в первые дни мая, то и.
вовсе писать перестал. И в эти дни он успел сойтись и позвать с
нарядной, милой, белокурой дамой муж которой воевал вГалиции.
И потом Машенька вернулась.
Голосееслабо и далеко вспыхнул, в телефоне дрожал гул,
каквморскойраковине,повременамещеболеедалекий
перекрестный голос перебивал, вел с кем-то разговор в четвертом
измереньи: дачный телефонный аппарат был старый, с вращательной
ручкой,-- и между ним и Машенькой было верст пятьдесят гудящего
тумана.
-- Яприеду,--кричалвтрубкуГанин.-- Я говорю, что
приеду. На велосипеде, выйдет два часа.
-- ...Не хотел опять в Воскресенске. Ты слушаешь? Папани
за что не хотел опять снять дачу в Воскресенске. От тебя досюда
пятьдесят...
-- Незабудьтепривезтиштиблеты,--мягко и равнодушно
сказал перекрестный голос.
ИсновавжужжаньипросквозилаМашенькаточнов
перевернутомтелескопе.Икогдаонасовсемисчезла, Ганин
прислонился к стене и почувствовал, что у него горят уши.
Он выехал около трехчасовдня,воткрытойрубашкеи
футбольныхтрусиках,в резиновых башмаках на босу ногу. Ветер
был в спину, он ехал быстро, выбирая гладкие места между острых
камешков на шоссе, и вспоминал, как проезжалмимоМашенькив
прошлом июле, когда еще не был с нею знаком.
Напятнадцатойверстелопнулазадняяшина, и он долго
чинил ее, сидя на краюканавы.Надполями,собеихсторон
шоссе,звенелижаворонки;прокатилвоблакепылисерый
автомобиль с двумя офицерами в совиныхочках.