- Прекрасно,- сказала она.-Я люблю доказательства.
- Тебе их было недостаточно сегодня?
- Ах, это,- сказала она и подставила лицо последним отблескам вечернего света.-Тебя просто взбудоражила работа. Он влюблен в свои холсты,-
сказала она мне.-Вечно какая-нибудь грязь. - Ты хочешь, чтобы я писал тебя, платил тебе, спал с тобой, чтобы у меня была ясная голова и чтобы я
еще был влюблен в тебя,- сказал Пасхин.-
Ах ты, бедная куколка.
- Я вам нравлюсь, мосье, не правда ли?- спросила она.
- Очень.
- Но вы слишком большой,- сказала она огорченно.
- В постели все одного роста.
- Неправда,- сказала ее сестра.-И мне надоел этот разговор. - Послушай,- сказал Пасхин.-Если ты считаешь, что я влюблен в холсты, завтра я
нарисую тебя акварелью.
- Когда мы будем ужинать?- спросила ее сестра.-И где?
- Вы с нами поужинаете?- спросила брюнетка.
- Нет. Я иду ужинать со своей lйgitime <Законная (франц.).>.-Тогда жен называли так.
А теперь говорят: моя rйguliиre <Постоянная (франц.)>.
- Вы обязательно должны идти?
- И должен и хочу.
- Ну, тогда иди,- сказал Пасхин.-Да смотри не влюбись в машинку.
- В таком случае я стану писать карандашом. - Завтра акварель,- объявил он.-Ну ладно, дети мои, я выпью еще рюмочку, и пойдем ужинать, куда
вы захотите.
- К “Викингу”,- сказала брюнетка.
- Именно,- поддержала ее сестра.
- Ладно,- согласился Пасхин.-Спокойной ночи, jeune homme <Молодой человек (франц.).>.
Приятных снов.
- И вам того же.
- Они не дают мне спать,- сказал он.-Я никогда не сплю.
- Усните сегодня.
- После “Викинга”?- Он ухмыльнулся, сдвинув шляпу на затылок. Он был больше похож на гуляку с Бродвея девяностых годов, чем на
замечательного художника. И позже, когда он повесился, я любил вспоминать его таким, каким он был в тот вечер в “Куполе”. Говорят, что во всех
нас заложены ростки того, что мы когда-нибудь сделаем в жизни, но мне всегда казалось, что у тех, кто умеет шутить, ростки эти прикрыты лучшей
почвой и более щедро удобрены.
Эзра Паунд и его “Бель Эспри”
Эзра Паунд был всегда хорошим другом и всегда оказывал кому-то услуги. Его студия на Нотр-Дам-де-Шан, в которой он жил со своей женой
Дороти, была так же бедна, как богата была студия Гертруды Стайн. Но в ней было много света, и стояла печка, и стены были увешаны картинами
японских художников, знакомых Эзры. Все они у себя на родине были аристократами и носили длинные волосы. Когда они кланялись, их черные
блестящие волосы падали вперед. Они произвели на меня большое впечатление, но картины их мне не нравились. Я их не понимал, хотя в них не было
тайны, а когда я их понял, то остался к ним равнодушен. Очень жаль, но я тут ничего не мог поделать. А вот картины Дороти мне очень нравились, и
сама Дороти, на мой взгляд, была очень красива и прекрасно сложена. Еще мне нравилась голова Эзры работы Годье-Бржески и все фотографии творений
этого скульптора, которые показывал мне Эзра и которые были в книге Эзры о нем.
Кроме того, Эзре нравились картины Пикабиа, но я тогда считал их
никудышными. И еще мне не нравились картины Уиндхема Льюиса, которые очень нравились Эзре. Ему нравились работы его друзей, что доказывало
глубину его дружбы и самым губительным образом отражалось на его вкусе. Мы никогда не спорили об этих картинах, так как я помалкивал о том, что
мне не нравилось. Я считал, что любовь к картинам или литературным произведениям друзей мало чем отличается от любви к семье и, следовательно,
критиковать их невежливо. Порой приходится немало вытерпеть, прежде чем начнешь критически отзываться о своих близких или родных жены; с плохими
же художниками дело обстоит проще, потому что они, в отличие от близких, не могут сделать ничего страшного и ранить в самое больное место.
Плохих художников просто не надо смотреть. Но даже когда вы научитесь не смотреть на близких, и не слышать их, и не отвечать на их письма, все
равно у них останется немало способов причинять зло. Эзра относятся к людям с большей добротой и христианским милосердием, чем я. Его
собственные произведения, если они ему удавались, были так хороши, а в своих заблуждениях он был так искренен, и так упоен своими ошибками, и
так добр к людям, что я всегда считал его своего рода святым. Он был, правда, крайне раздражителен, но ведь многие святые, наверно, были такими
же. Эзра попросил, чтобы я научил его боксировать, и вот как-то вечером во время одного из таких уроков у Эзры в студии я и познакомился с
Уиндхемом Льюисом. Эзра начал боксировать совсем недавно, и мне было неприятно учить его в присутствии его знакомого, и я старался, чтобы он
показал себя с лучшей стороны. Однако это не очень получалось, потому что Эзра привык к приемам фехтования, а мне надо было научить его работать
левой и выдвигать вперед левую ногу, а потом уже ставить параллельно ей правую. Это были самые элементарные приемы. Но мне так и не удалось
научить его хуку левой, а правильное положение правой было для него делом далекого будущего. Уиндхем Льюис носил широкополую черную щляпу, в
которых обычно изображают обитателей Латинского квартала, и был одет, как персонаж из “Богемы”. Лицо его напоминало мне лягушку-обыкновенную
лягушку, для которой Париж оказался слишком большой лужей. В то время мы считали, что любой писатель, любой художник может одеваться в то, что у
него есть, и что для людей искусства не существует официальной формы; Льюис же был одет в мундир довоенного художника. На него было неловко
смотреть, а он презрительно наблюдал, как я увертывался от левой Эзры или принимал удары на открытую правую перчатку.
Я хотел кончить, но Льюис настоял, чтобы мы продолжали, и мне было ясно, что, совершенно не разбираясь в происходящем, он хочет подождать в
надежде увидеть избиение Эзры. Но ничего не произошло. Я не нападал, а только заставлял Эзру двигаться за мной с вытянутой левой рукой и изредка
наносить удары правой, а затем сказал, что мы кончили, облился водой из кувшина, растерся полотенцем и натянул свитер. Мы что-то выпили, и я
слушал, как Эзра и Льюис разговаривали о своих лондонских и парнасских знакомых. Я внимательно следил за Льюисом незаметно, как следит за
противником боксер, и, мне кажется, ни до него, ни после я не встречал более гнусного человека. В некоторых людях порок виден так же, как в
призовой лошади-порода. В них есть достоинство твердого шанкра. На лице Льюиса не был написан порок-просто оно было гнусным. По дороге домой я
старался сообразить, что именно он мне напоминает,- оказалось, что самые разные вещи. - Они все относились к области медицины, за исключением
“блевотины”, но это слово не принято произносить в обществе.