В то время американский литературный журнал “Дайел”, издававшийся
Скофилдом Тэйером, присуждал своим авторам ежегодную премию, кажется, в тысячу долларов за высокое литературное мастерство. Тогда для любого
писателя-профессионала это было значительной суммой, не говоря о престиже, и ее уже получило несколько людей, и, разумеется, все заслуженно. А в
то время в Европе можно было неплохо прожить вдвоем на пять долларов в день и даже путешествовать.
Журнал, одним из редакторов которого должен был стать Уолш, якобы намеревался установить весьма значительную премию для автора, чье
произведение будет признано лучшим в первых четырех номерах. Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об этом кому-
то по секрету. Будем надеяться и верить, что за всем этим не скрылось злого умысла. В любом случае соредактор Уолша была и остается вне всяких
подозрений.
Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой премии, Уолш пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и дорогом ресторане в районе
бульвара Сен-Мишель, и после устриц-дорогих плоских marennes с коричневатым отливом вместо привычных выпуклых и дешевых portugaises,- а также
после бутылки “пуйи фюизе” он искусно перевел разговор на эту тему. Он словно обрабатывал меня, как обрабатывал этих девиц из шулерской шайки на
пароходе,- разумеется, если они были из шулерской шайки и если он их обрабатывал,- и когда он спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских
устриц, как он их назвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил за тем, чтобы печать смерти лежала на его лице, и я почувствовал
облегчение. Он знал, что мне было известно, что у него чахотка, и не воображаемая, а самая настоящая, от которой тогда умирали, и в какой она
стадии; поэтому он обошелся без припадка кашля здесь, за столиком, и я был благодарен ему за это. Я подумал, не глотает ли он эти плоские
устрицы по той же причине, по какой проститутки Канзас-Сити, отмеченные печатью смерти и туберкулезом, глотают всякую гадость, но не спросил его
об этом. Я принялся за вторую дюжину плоских устриц; брал их с размельченного льда на серебряном блюде, а потом смотрел на то, как их невероятно
нежные коричневатые края вздрагивали и съеживались, когда я выжимал на них лимон, а потом отделял от раковины и долго, тщательно жевал.
- Эзра-великий, великий поэт,- сказал Уолш, глядя на меня своими темными глазами поэта.
- Да,- сказал я.-И прекрасный человек.
- Благородный,- сказал Уолш.-Поистине благородный.
Некоторое время мы ели и пили молча, отдавая дань благородству Эзры. Я вдруг почувствовал, что соскучился по Эзре, и пожалел, что его здесь
нет. Ему, как и мне, marennes были не по карману. - Джойс великий писатель,- сказал Уолш.-Великий. Великий.
- Да, великий,- сказал я.-И хороший товарищ. Мы подружились в тот чудесный период его жизни, когда он кончил “Улисса” и еще не начал
работать над тем, что долгое время называлось “Работа в развитии”. Я думал о Джойсе и припомнил очень многое. - Как жаль, что зрение у него
слабеет,- сказал Уолш.
- Ему тоже жаль,- сказал я.
- Это трагедия нашего времени,- сообщил Уолш. - У всех что-нибудь да не так,- сказал я, пытаясь оживить застольную беседу.
- Только не у вас,- обрушил он на меня все свое обаяние, и на лице его появилась печать смерти.
- Вы хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти?- спросил я, не удержавшись.
- Только не у вас,- обрушил он на меня все свое обаяние, и на лице его появилась печать смерти.
- Вы хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти?- спросил я, не удержавшись.
- Нет. Вы отмечены печатью Жизни.-Последнее слово он произнес с большой буквы.
- Дайте мне только время,- сказал я.
Ему захотелось хорошего бифштекса с кровью, и я заказал два турнедо под беарнским соусом. Я подумал, что масло будет ему полезно. - Может
быть, красного вина?- спросил он.
Подошел sommelier <Метрдотель по винам в ресторане (франц.).>, и я заказал “шатонеф дю пап”. “Потом я погуляю по набережным, и хмель у меня
выветрится. А он пусть проспится или еще что-нибудь придумает. Я найду, куда себя деть”,- подумал я. Дело прояснилось, когда мы доели бифштексы
с жареным картофелем и на две трети опустошили бутылку “шатонеф дю пап”, которое днем не пьют. - К чему ходить вокруг да около,- сказал он.-Вы
знаете, что нашу премию получите вы?
- Разве?- спросил я.-За что?
- Ее получите вы,- сказал он и начал говорить -о том, что я написал, а я перестал слушать.
Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел на него, на его лицо с печатью смерти и думал: “Хочешь одурачить меня своей
чахоткой, шулер. Я видел батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах
никаких печатей, а только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей смерти. А сейчас ты хочешь меня одурачить. Не
одурачивай, да не одурачен будешь”. Только смерть его не дурачила. Она действительно была близка. - Мне кажется, я не заслужил ее, Эрнест,-
сказал я, с удовольствием называя его своим именем, которое я ненавидел.-Кроме того, Эрнест, это было бы неэтично.
- Не правда ли, странно, что мы с вами тезки?
- Да, Эрнест,- сказал я.-Мы оба должны быть достойны этого имени.
Вам ясно, что я имею в виду, не так ли, Эрнест? <Э р н е с т.-По-английски это имя созвучно слову, означающему: убежденный, честный. Ивен
Шипмен в кафе “Лила”> - Да, Эрнест,- сказал он и одарил меня своим грустным ирландским обаянием.
И после я был очень мил с ним и с его журналом, а когда у него началось кровохарканье и он уехал из Парижа, попросив меня проследить за
набором журнала в типографии, где не умели читать по-английски, я выполнил его просьбу. Один раз я присутствовал при его кровохарканье; тут не
было никакой фальши, и я понял, что он действительно скоро умрет, и в то трудное в моей жизни время мне доставляло удовольствие быть с ним
особенно милым, как доставляло удовольствие называть его Эрнестом. Кроме того, я восхищался его соредактором и уважал ее. Она не обещала мне
никаких премий. Она хотела только создать хороший журнал и как следует платить своим авторам. Однажды, много позже, я встретил Джойса, который
шел один по бульвару Сен-Жермен после утреннего спектакля. Он любил слушать актеров, хотя и не видел их. Он пригласил меня выпить, и мы зашли в
“Де-Маго” и заказали сухого хереса, хотя те, кто пишет о Джойсе, утверждают, что он не пил ничего, кроме белых швейцарских вин.
- Что слышно об Уолше?- спросил Джойс.
- Как был сволочью, так и остался,- сказал я, - Он обещал вам эту премию? - спросил Джойс.