Кроме того, это тайна. А в сумрачные дни, когда в
Люксембургском музее было темно, я шел через сад и заходил в квартиру-студию на улицу Флерюс, 27, где жила Гертруда Стайн. Мисс Стайн жила
вместе с приятельницей, и когда мы с женой пришли к ним в первый раз, они приняли нас очень сердечно и дружелюбно, и нам очень понравилась
большая студия с великолепными картинами. Она напоминала лучшие залы самых знаменитых музеев, только здесь был большой камин, и было тепло и
уютно, и вас угощали вкусными вещами, и чаем, и натуральными наливками из красных и желтых слив или лесной малины. Эти ароматные бесцветные
напитки подавались в хрустальных графинах и разливались в маленькие рюмки, и каждая наливка-quetsche, mirabelle или framboise-отдавала на вкус
теми ягодами, из которых была сделана, приятно обжигала язык и согревала вас, и вызывала желание поговорить.
Мисс Стайн была крупная женщина-не очень высокая, но ширококостная. У нее были прекрасные глаза и волевое лицо немецкой еврейки, которое
могло быть и лицом уроженки Фриули, и вообще она напоминала мне крестьянку с севера Италии и одеждой, и выразительным, подвижным лицом, и
красивыми, пышными и непокорными волосами, которые она зачесывала кверху так же, как, верно, делала еще в коллеже. Она говорила без умолку и
поначалу о разных людях и странах.
Ее приятельница обладала приятным голосом, была маленького роста, очень смуглая, с крючковатым носом и волосами, подстриженными, как у
Жанны д'Арк на иллюстрациях Бутэ де Монвиля. Она что-то вышивала, когда мы пришли, и, продолжая вышивать, успевала угощать нас, а кроме того,
занимала мою жену разговором. Она разговаривала с ней, прислушивалась к тому, что говорили мы, и часто вмешивалась в нашу беседу. Позже она
объяснила мне, что всегда разговаривает с женами. Жен гостей, как почувствовали мы с Хэдди, здесь только терпели. Но нам понравились мисс Стайн
и ее подруга, хотя подруга была не из очень приятных. Картины, пирожные и наливки были по-настоящему хороши. Нам казалось, что мы тоже нравимся
обеим женщинам, они обходились с нами,- словно с хорошими, воспитанными и подающими надежды детьми, и я чувствовал, что они прощают нам даже то,
что мы любим друг друга и женаты- время все уладит,- и когда моя жена пригласила их на чай, они приняли приглашение.
Когда они пришли, мы как будто понравились им еще больше; но, возможно, это объяснялось теснотой нашей квартиры, где мы все оказались
гораздо ближе друг к другу. Мисс Стайн села на маграц, служивший нам постелью, попросила показать ей мои рассказы и сказала, что они ей нравятся
все, за исключением “У нас в Мичигане”.
- Рассказ хорош,- сказала она.-Несомненно, хорош. Но он inaccrochable. То есть что-то вроде картины, которую художник написал, но не может
выставить, и никто ее не купит, так как дома ее тоже нельзя повесить. - Ну, а если рассказ вполне пристойный, просто в нем употреблены слова,
которые употребляют люди? И если только эти слова делают рассказ правдивым, и без них нельзя обойтись? Ими необходимо пользоваться. - Вы ничего
не поняли,- сказала она.-Не следует писать вещей inaccrochable. В этом нет никакого смысла. Это неправильно и глупо. Она сказала, что хочет
печататься в “Атлантик мансли” и добьется этого. А я, по ее словам, еще не настолько хороший писатель, чтобы печататься в этом журнале или в
“Сатердей ивнинг пост”, хотя, возможно, я писатель нового типа, со своей манерой, но прежде всего я должен помнить, что нельзя писать рассказы
inaccrochable.
Я не пытался с ней спорить и не стал повторять, как я строю диалог. Это мое личное дело. Но слушать ее было интересно. В тот
вечер она, кроме того, объяснила нам, как следует, картины. - Надо покупать либо одежду, либо картины,- сказала она.-Вот и все. Никто, кроме
очень богатых людей, не может позволить себе и той другое. Не придавайте большого значения одежде, а главное, не гонитесь за модой, покупайте
прочные и удобные вещи, и тогда у вас останутся деньги на картины. - Но даже если я никогда больше не буду покупать себе одежду,- возразил я,-
все равно у меня не хватит денег, чтобы купить те картины Пикассо, которые мне нравятся.
- Да, для вас он недоступен. Вам придется покупать картины людей вашего возраста, одного с вами военного призыва. Вы с ними познакомитесь.
Вы встретите их в своем квартале. Всегда есть хорошие, серьезные новые художники. Но, говоря об одежде, я имела в виду не столько вас, сколько
вашу жену. Дорого стоят как раз женские туалеты.
Я заметил, что моя жена старается не смотреть на странное одеяние мисс Стайн,- и это ей удавалось. Когда они ушли, я решил, что мы все еще
нравимся им, так как нас пригласили снова посетить дом двадцать семь на улице Флерюс.
Позднее, зимой, меня пригласили заходить в студию в любое время после пяти. Как-то раз я встретил мисс Стайн в Люксембургском саду. Не
помню, гуляла она с собакой или нет и вообще была ли у нее тогда собака. Знаю только, что я гулял один, так как в то время нам была не по
карману не только собака, но даже кошка, и кошек я видел лишь в кафе и маленьких ресторанчиках или же в окнах консьержек-восхитительных толстых
котов. Позже я часто встречал мисс Стайн с собакой в Люксембургском саду, но, кажется, тогда у нее еще собаки не было.
Одним словом, была у нее собака или нет, я принял ее приглашение и зачастил к ней в студию, и она всегда угощала меня настоящей водкой, то
и дело наполняя мою рюмку, а я смотрел на картины, и мы разговаривали. Картины были поразительны, а беседа очень интересна. Большей частью
говорила мисс Стайн, и она рассказывала мне о современных картинах, и о художниках-о них больше как о людях, чем о художниках,- и о своей
работе. Она показывала мне свои объемистые рукописи, которые ее приятельница перепечатывала. Мисс Стайн была счастлива тем, что работает каждый
день, но, узнав ее ближе, я понял, что счастлива она может быть лишь тогда, когда ее ежедневная продукция, количество которой зависело от ее
энергии, публикуется, а сама она получает признание.
Когда я познакомился с ней, это еще не ощущалось так остро-она только что напечатала три рассказа, понятных каждому. Один из этих
рассказов. “Меланкта”, был особенно хорош, и лучшие образцы ее экспериментального творчества издали отдельной книгой, и критики, которые бывали
у нее или хотя бы только раскланивались с ней, высоко их оценили. В ней была какая-то особая сила, и, когда она хотела привлечь кого-то на свою
сторону, устоять было невозможно, и критики, которые были знакомы с ней и видели ее картины, принимали на веру ее творчество, хотя и не понимали
его,- настолько они восхищались ею как человеком и были уверены в непогрешимости ее суждений. Кроме того, она открыла много верных и ценных
истин о ритме и повторах и очень интересно говорила на эти темы. Однако она не любила править рукописи и работать над тем, чтобы сделать их
читабельными, хотя для того, чтобы о ней говорили, ей необходимо было печататься; особенно это касалось невероятно длинной книги, озаглавленной
“Становление американцев”.