Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки страниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли бесконечные повторы,
которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы в корзину. Я близко познакомился с этим произведением, когда уговорил-а точнее
сказать, принудил-Форда Мэдокса Форда начать печатать его в “Трансатлантик ревью”, зная, что журнал прекратит свое существование, прежде чем
опубликует его до конца. И все это время я читал журнальные гранки за мисс Стайн, поскольку такая работа не доставляла ей удовольствия.
В тот морозный день, когда я прошел мимо комнатки консьержки и через холодный двор попал в теплую студию, до всего этого было еще далеко. В
тот день мисс Стайн просвещала меня по вопросам пола. К этому времени мы очень полюбили друг друга, и я уже знал, что, если я чего-нибудь не
понимаю, это еще не значит, что это плохо. Мисс Стайн считала, что я совершенно не разбираюсь в вопросах пола; и я должен признаться, что питал
определенное предубеждение против гомосексуализма, поскольку мне были известны лишь его наиболее примитивные аспекты. Я знал, почему молодые
парни носили ножи, а иногда и пускали их в ход в компании бродяг в те дни, когда слово “волк” еще не означало мужчину, помешанного на женшинах.
Я знал много inaccrochable слов и выражений, которые слышал в те годы, когда жил в Канзас-Сити, а также нравы, царившие в различных районах
этого города, в Чикаго и на озерных судах. В ответ на вопросы мисс Стайн я попытался объяснить, что подросток, живущий среди мужчин, всегда
должен быть готов, в случае необходимости, убить человека и быть уверенным, что сумеет это сделать, если он хочет, чтобы к нему не приставали.
Это было accrochable. А если в тебе есть эта уверенность, другие сразу это чувствуют и оставляют тебя в покое; и ни при каких обстоятельствах
нельзя допускать, чтобы тебя силой или хитростью загнали в ловушку. Я мог бы выразить свою мысль более убедительно с помощью одной inaccrochable
фразы, которую употребляют “волки” на озерных судах. Но в разговоре с мисс Стайн я всегда выбирал выражения, даже когда одно слово могло бы
точнее объяснить или выразить смысл какого-нибудь поступка. - Все это так, Хемингуэй,- заявила она.-Но вы жили в среде людей преступных и
извращенных.
Я не стал оспаривать этого, хотя подумал, что жил я в настоящем мире, и были там разные люди, и я стараются понять их, хотя некоторые из
них мне не нравились, а иных я ненавижу до сих пор.
- А знаете, когда я лежал в госпитале в Италии, меня навестил старик с прекрасными манерами и громким именем. Он пришел ко мне с бутылкой
не то марсалы, не то кампари и вел себя безукоризненно, а затем в один прекрасный день я вынужден был попросить сестру больше никогда не пускать
этого человека в мою палату. Что вы на это скажете?- спросил я. - Это больные люди, не властные над своими поступками, и вы должны их жалеть.
- Значит, я должен жалеть и такого-то?- спросил я и назвал его имя.
Но он так любит называть его сам, что незачем это делать за него еще раз.
- Нет. Он порочный человек. Он развратник и по-настоящему порочен.
- Но он считается хорошим писателем.
- Он плохой писатель,- сказала она.-Он просто позер и развращает потому, что ему нравится разврат, а кроме того, он прививает людям и
другие пороки. Наркоманию, например.
- Ну, а тот человек из Милана, которого я должен жалеть, разве не пытался развратить меня?
- Не говорите глупостей.
Наркоманию, например.
- Ну, а тот человек из Милана, которого я должен жалеть, разве не пытался развратить меня?
- Не говорите глупостей. Как он мог развратить вас? Разве можно развратить бутылкой марсалы того, кто, как вы, пьет чистый спирт? Что взять
с несчастного старика, который не отвечает за свои поступки? Это больной человек, не владеющий собой, и вы должны пожалеть его. - Я пожалел его
тогда,- сказал я.-Но был очень разочарован, ведь у него были такие хорошие манеры.
Я выпил еще глоток водки, и пожалел старика, и посмотрел на обнаженную девушку Пикассо с корзиной цветов. Не я начал этот разговор, и
теперь подумал, что он становится опасным. В наших беседах с мисс Стайн почти никогда не было пауз, но сейчас мы молчали, я чувствовал, что она
что-то хочет сказать мне, и наполнил рюмку.
- Вы, в сущности, ничего не смыслите в этом, Хемингуэй,- сказала она.-Вы встречали либо преступников, либо больных, либо порочных людей. Но
главное в том, что мужская однополая любовь отвратительна и мерзка и люди делаются противны самим себе. Они пьют и употребляют наркотики, чтобы
забыться, но все равно им противно то, что они делают, они часто меняют партнеров и не могут быть по-настоящему счастливы. - Понимаю.
- У женщин совсем по-другому. Они не делают ничего противного, ничего вызывающего отвращение, и потом им очень хорошо и они могут быть по-
настоящему счастливы вдвоем.
- Понимаю,- сказал я.-А что вы скажете о такой-то? - Она развратница,- сказала мисс Стайн.-Она просто развратница, и ей всегда нужно что-
нибудь новое. Она развращает людей. - Понимаю.
- Надеюсь, что теперь понимаете.
В те дни мне надо было понять так много, что я обрадовался, когда мы заговорили о другом. Сад был закрыт, и мне пришлось пройти вдоль
ограды до улицы Вожирар и обогнуть его. Было грустно, что сад закрыт, а ворота заперты, и грустно оттого, что я иду вдоль ограды, а не через
сад, торопясь к себе домой на улицу Кардинала Лемуана. А ведь день начался так хорошо. Завтра мне придется много работать. Работа-лучшее
лекарство от всех бед, я верил в это тогда и сейчас. Затем я решил, что мисс Стайн всего лишь хочет излечить меня от молодости и от любви к
жене. Так что, когда я пришел домой на улицу Кардинала Лемуана и рассказал жене о приобретенных познаниях, мне уже не было грустно. А ночью мы
вернулись к тем радостям, которые знали раньше, и к тем, которые познали недавно в горах.
Une gйnйration perdue
<Потерянное поколение (франц.).>
Скоро у меня вошло в привычку заходить по вечерам на улицу Флерюс, 27, ради тепла, картин и разговоров. Мисс Стайн часто бывала одна и
всегда встречала меня очень радушно и долгое время питала ко мне симпатию. Когда я возвращался из поездок на разные политические конференции,
или с Ближнего Востока, или из Германии, куда я ездил по заданию канадской газеты и агентств, для которых писал, она требовала, чтобы я
рассказывал ей обо всех сметных происшествиях. В курьезах недостатка не было, и они ей нравились, как и рассказы, которые, по выражению немцев,
отдают юмором висельника. Она хотела знать только веселую сторону происходящих в мире событий, а не всю правду, не все дурное.
Я был молод и не склонен к унынию, а ведь даже в самые плохие времена случаются нелепые и забавные вещи, и мисс Стайн любила слушать именно
о них. А об остальном я не говорил, об остальном я писал для себя.