Смерть подошел ко мне и обнял за плечи. Его одеяние пахло влагой и выхлопными газами.
— Эта маленькая хулиганка просто злится. Говорила, что любит меня, посвящала мне стихи, молила, чтобы я пришел за ней. И что в итоге? Испугалась! И больше даже не помышляет о том, чтобы расстаться с жизнью. Глупая девчонка! Найдет себе мужчину — и забудет обо всех своих готических глупостях.
Я огляделась. Вокруг сновали люди. Они встречались и расходились; одни спешили на уходящий поезд, другие только что вышли из вагонов и озирались по сторонам.
— Почему никто не обращает на тебя внимания? — вырвалось у меня. — Кроме этой девушки в черном, конечно. Я думала об этом еще вчера, когда шла за тобой. — Я смущенно замолчала. Мне было стыдно, что я преследовала его, хотя во время вчерашней встречи мы об этом не упоминали. Но он, конечно, заметил тогда меня. А может, и спросить теперь заставил.
— Люди видят только то, что хотят видеть, Эрика. Тебе такое никогда не приходило в голову? Большинство из них не желают думать о смерти и всю жизнь ведут себя так, словно меня не существует. Они ведут себя, как дети, которым кажется, что стоит закрыть глаза — и все страхи исчезнут. Поэтому меня и не замечают. Я могу подойти, прикоснуться, заглянуть им в глаза. Они не хотят признавать правила игры. Шах, мат, кто-то выиграл, кто-то проиграл, а жизнь все равно кончена. Из тех, кто сейчас снует вокруг нас, мало кто видел смерть своими глазами. А пока не заглянешь в пустые глаза покойника, не узнаешь… Пойдем, нам пора.
Он потянул меня к электричке на Упсалу. Мы втиснулись в вагон и нашли два свободных места по ходу поезда. Пожилой человек, сидевший впереди, помахал Смерти рукой, и тот, сделав ответный жест, повернулся ко мне:
— Есть люди, как, например, тот мужчина, которые с самого рождения помнят о смерти. Они не играют со мной в прятки. Напротив, всегда здороваются, приглашают на ужин, болтают со мной, ссорятся, расстраиваются, когда у меня не хватает времени на общение с ними. И правильно жалуются. С годами мне становится все труднее работать — особенно там, где царит тотальное невежество. Там мне очень одиноко.
— А твои подчиненные? Ведь люди умирают все время, даже сейчас, в это мгновение, пока мы с тобой сидим тут и разговариваем. — Я снова не сдержала иронии, хотя уже знала, что это не произведет на моего нового знакомого впечатления.
— Мои подчиненные? Они знают, что я есть, и я знаю, что они есть. Но мы не сидим после окончания рабочего дня и не обсуждаем нашу работу. Мы трудимся круглые сутки по всему свету, и нам не нужны совещания и приказы. Поверь, если бы вы на ваших предприятиях работали так же, все было бы по-другому. Мне, например, работать стало бы куда легче и приятнее.
Поезд тронулся.
— Мне нравится путешествовать, — вдруг сообщил он. — Поездки к клиентам — если угодно, называй их так, — позволяют узнать, как они живут, о чем думают. Тот мужчина впереди, поздоровавшийся с нами, знает, что скоро я приду за ним. Сейчас он читает мифы Древней Греции. Ищет там ответы на свои вопросы. А остальные пассажиры листают бульварные газеты, которые годятся только на то, чтобы завернуть в них селедку. Впрочем, я не из тех, кто делит культуру на «высокую» и «низкую».
За окном жилые районы сменились промышленными. Изредка встречались одинокие домики с огородами, навевавшие воспоминания о деревенской жизни. Пару лет назад в прессе начали поговаривать, что Стокгольм и Упсала скоро сольются, превратившись в огромное, пульсирующее жизнью сердце на фоне остальных малонаселенных областей страны. Не знаю, произойдет ли это, но искусственное сердце работает только с помощью сложной аппаратуры.
— Куда мы направляемся? — этот вопрос волновал меня с самого утра, с того момента, как я прочитала записку на кухонном столе.
Смерть закрыл глаза и сцепил пальцы. Я терпеливо ждала ответа.
— Мы едем к одному моему старому другу, он заслуживает того, чтобы я сам пришел за ним. Густаву девяносто два года. Он боролся всю жизнь — против несправедливости, против страха смерти, против собственной скаредности. Писал пламенные статьи о преступной политике государства и порочности мирового устройства, но своим гостям наливал самое дешевое вино. Мы часто беседовали с ним в последние годы: он очень боится умереть, стыдится этого и злится на себя за свой страх. Смешно, когда пожилой мужчина дрожит, как ребенок, при одной мысли о смерти.
Я закрыла глаза, прислушиваясь к мерному стуку колес. Значит, мне предстоит увидеть Смерть в действии — фантастическая возможность. Я была из тех, кто никогда с этим не только сталкивался, но даже не задумывался, пока незнакомец не позвонил мне в дверь. Интересно, чем я заслужила такое доверие с его стороны? И выдержу ли испытание?
Мы приехали. Мой знакомый сказал, что нам нужно в Дом Самаритянина, то есть в городскую больницу. Он шел уверенно, размашистым шагом, и я почти бежала за ним, пока не догадалась взять под руку. На нас по-прежнему никто не обращал внимания, и мне вспомнилось выражение «рука об руку со Смертью». Теперь я хорошо понимала, что подразумевала эта метафора.
Миновав скульптуру в стиле Сальвадора Дали, мы вошли в здание больницы. Густав лежал в отделении интенсивной терапии, и мы направились туда. Наше появление не вызвало у персонала никакой реакции. Я ощутила сильный запах хлорки. Мой знакомый уже собирался открыть дверь палаты, как вдруг отдернул руку и сделал шаг в сторону, потянув меня за собой. Мы молча стояли у стены, наблюдая за происходящим.
Подросток лет шестнадцати-семнадцати, со светлыми волосами, в огромных очках с толстыми линзами и с заплаканным лицом подошел к двери. Вблизи он оказался старше. Одет он был странно. Смотрел на нас, но не видел. Юноша встал в углу коридора, утирая глаза под очками. Он не произносил ни звука, но слезы катились у него по щекам. Похоже, он стыдился этого. Ведь мужчины не плачут.
У двери палаты стоял пожилой мужчина и говорил что-то медсестре. Меня поразило его сходство с юношей. Я четко расслышала: «Он уже взрослый». Что это было: он хотел извиниться, объяснить что-то или получить совет?
Медсестра подошла к юноше и встала рядом. Очень профессионально. Никаких объятий. Никаких утешений, типа: «Крепись, не надо плакать». Она спокойно произнесла: «Твоему дедушке поставили капельницу, потому что он не может пить самостоятельно». Больше я ничего не расслышала, но поняла: юноша — это внук Густава, а мужчина — сын.
Паренек подошел к отцу, они вошли в палату и закрыли за собой дверь. Медсестра тоже вошла и сразу вышла. Потом дверь распахнулась: показались отец и сын. Юноша все еще пытался унять слезы. Отец не утешал его, наверное, потому, что сам был безутешен. Они молча прошли мимо нас и скрылись за углом.
Смерть взял меня за руку, и мы вошли в небольшую палату, посреди которой стояла больничная койка. Там лежал старик с кислородной маской на лице. Рядом стояла капельница. Меня охватил страх. Конечно, я и раньше испытывала это чувство, например, от одиночества, и тогда включала приятную музыку или делала себе коктейль. Сейчас я поняла, каким разным он бывает — страх.
Несмотря на болезнь, старик словно излучал энергию. Кожа на исхудавшем лице обвисла, ястребиный нос заострился. Рот искажала гримаса. Он вцепился крючковатыми пальцами в одеяло с такой силой, что на руках вздулись вены. Мутный взгляд с трудом сфокусировался на нас, осмелившихся потревожить его покой. Покой, который на самом деле был медленной пыткой. Старик посмотрел на нас и обмер. А потом, собрав последние силы, прохрипел, брызгая слюной:
— Убирайся! Исчезни! Я не настолько стар и болен! Уходи, говорю тебе. Проваливай!
Он попытался приподняться. Мой знакомый присел на край постели. Взял старика за руку. Я стояла у двери. Что еще мне оставалось делать?
— Густав, мы с тобой много говорили об этом, — мягко произнес мой знакомый. — Столько раз мы сидели вместе, и ты выражал опасения по поводу того, что я собираюсь сделать, а я успокаивал тебя. Я думал, мы обо всем договорились. И вот я здесь. Ты хорошо пожил, Густав.
— Но жизнь так прекрасна! Я не хочу умирать! — В голосе старика был не только надрыв, в нем явственно чувствовалась любовь к жизни. Он словно только что понял, как это приятно — жить, и отказывался уходить. Сильный человек со слабостями, как его и описывал мой знакомый. Видимо, одной из таких слабостей и было категорическое нежелание смириться с тем, что все кончилось, и принять смерть.
— Ты хорошо пожил, Густав. И снова будешь жить. Не мне решать, в каком теле, ты и сам это знаешь, но я всегда готов замолвить за тебя словечко. У тебя есть какие-то пожелания?
Густав тяжело вздохнул. Губы его шевелились, но ничего не было слышно. «Израиль», разобрала я. И потом еще какие-то слова, уже едва различимые. Смерти пришлось склониться к самым губам старика, чтобы уловить их. Потом он выпрямился и провел рукой по лбу умирающего, убирая слипшиеся волосы. Это означало, что все кончено. Густав вцепился в руку Смерти с такой силой, что маска съехала у него с лица, и из последних сил прошептал:
— Агнес. Агнес. Позволь моему сыну быть рядом, когда придет ее время. Он будет всю жизнь жалеть, что не был со мной в эту минуту. Он знает, как мне страшно. И ему тоже страшно, хотя он никогда в этом не признается. Обещаешь?
— Обещаю. — Мой знакомый погладил его по щеке. Потом взмахнул рукой, словно накрывая старика полой своего одеяния. Больше до меня не донеслось ни звука. Время будто остановилась. Меня пробила дрожь, но глаза оставались сухими. С минуту мы стояли, застыв, как изваяния, потом мой знакомый встал и направился к выходу, на ходу поправляя одеяние.
На кровати лежал Густав. Точнее то, что было Густавом. Его глаза напоминали пустые окна нежилого дома. Казалось, от старика осталась только оболочка. И вдруг прозвучал его голос — властный и нетерпеливый:
— Ну вот, дело сделано. Долго мне еще ждать? Я не хочу ждать. Все, как ты и обещал, прошло очень быстро. Не понимаю, чего я так боялся. И что теперь?
— Я сделаю все, что в моих силах. А ты используй полученное время, чтобы научиться терпению, Густав. Оно пригодится тебе в следующей жизни.
— Терпение — лишь оправдание бездействия, ты и сам это знаешь. Я ненавижу терпеть. Меня от этого тошнит.
Голос доносился из какой — то точки рядом с лицом Смерти. И тут мой знакомый извлек откуда-то из складок одеяния хрустальный флакон и протянул его в сторону старика. Флакон тут же наполнился синеватым дымом, темневшим прямо на глазах. Потом Смерть заткнул флакон пробкой и сунул в карман. И повернулся ко мне.
— Все, можем идти. Ты хотела что-то спросить?
Я покачала головой. Спросить — что? Когда мы выходили, мой взгляд упал на крюк на стене. На нем висела старая шляпа, а под ней, прислоненная к стене, стояла трость, отделанная серебром. Она была из того же дерева, что и коса Смерти. Наверное, эту шляпу и трость теперь упакуют в коробку и отдадут родственникам Густава. Все, что от него осталось.
Мой знакомый взял меня за руку и повел к выходу. Солнце пробилось сквозь облака, и я обрадовалась этому. По крайней мере, Густав умер, в последний раз увидев солнце. Мы направились в кафе поблизости, где, судя по убогому убранству, вряд ли подавали эспрессо. Видимо, прочитав мои мысли, мой спутник заказал официантке две чашки горячего шоколада. У этой женщины был такой вид, словно она хотела бы оказаться где угодно, только не здесь. В жизни ведь столько возможностей!