Ванда морщит лоб и выказывает по отношению ко мне известное нетерпение.
Неужели она уже не любит меня?!
Почти две недели длится это невыносимое стеснение.
Подруга живет у нее, мы никогда не бываем одни. Вокруг обеих молодых женщин увивается толпа мужчин. Среди всего этого я, со своей любовью, со своей серьезностью и своей тоской, играю какую-то нелепую и дурацкую роль. Ванда обращается со мной, как с чужим.
Сегодня во время прогулки она отстала от общества, оставшись со мной. Я видел, что она это сделала умышленно, и ликовал. Но что она мне сказала!
- Моя подруга не понимает, как я могу любить вас. Она не находит вас ни красивым, ни особенно привлекательным в каком-нибудь ином отношении. Вдобавок она занимает меня с утра до ночи рассказами о веселой, блестящей жизни в столице, напевает мне о том, какой успех я могла бы иметь, какую блестящую партию могла бы сделать, каких знатных и красивых поклонников могла бы приобрести. Но что мне до всего этого, когда я люблю вас!
На мгновение у меня перехватило дыхание, потом я сказал:
- Я не хочу перебегать дорогу вашему счастью - видит бог, Ванда. Перестаньте принимать меня в расчет. - Сказав это, я приподнял шляпу и пропустил ее вперед. Она изумленно посмотрела на меня, но не откликнулась ни звуком.
Но когда я на обратном пути случайно приблизился к ней, она украдкой пожала мне руку и посмотрела на меня так тепло, так многообещающе, что я вмиг забыл все муки последних дней, и вмиг зажили все мои раны.
Теперь я вновь уяснил себе хорошенько, насколько все-таки я ее люблю.
- Моя подруга жаловалась мне на тебя, - сказала мне Ванда сегодня.
- Она, по-видимому, чувствует, что я ее презираю.
- Да за что же ты ее презираешь, дурачок? - воскликнула Ванда, схватив меня обеими руками за уши.
- За то, что она лицемерка. Я уважаю только добродетельных женщин, или таких, которые живут для наслаждения.
- Как я! - шутливо заметила Ванда. - Но видишь ли, дитя мое, для женщины это возможно лишь в самых редких случаях. Она не может быть ни так всецело чувственна, ни так духовно свободна, как мужчина; ее любовь всегда есть некое смешанное из чувственности и духовной склонности состояние. Ее сердце чувствует потребность прочно привязать к себе мужчину, между тем как сама она склонна к переменам. Отсюда возникает разлад, возникает, большей частью против ее воли, ложь и обман, и в поступках, и во всем ее существе, и все это портит ее характер.
- Конечно, это правда, - сказал я. - Трансцендентальный характер, который женщина хочет навязать любви, приводит ее к обману.
- Но свет и требует его! - перебила меня Ванда. - Посмотри на эту женщину: у нее в Лемберге муж и любовник, а здесь она нашла себе еще нового поклонника и обманывает их всех, а в свете она всеми уважаема и почитаема.
- Да пусть ее, - воскликнул я, - только бы тебя она оставила в покое, она же обращается с тобой точно с каким-то товаром.
- Почему бы и нет? - перебила меня Ванда. - Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность - извлекать пользу из своих чар. И отдаваться без любви, без наслаждения выгодно: при этом сохраняешь полное хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
- Ты ли это говоришь; Ванда?
- Почему бы и нет? - сказала она. - Знаешь, вообще, что я тебе сейчас скажу: никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь, потому что природа женщины таит в себе больше опасностей, чем ты думаешь. Женщины не так хороши, как их представляют их почитатели и защитники, и не так дурны, как их изображают их враги. Характер женщины есть бесхарактерность. Самая лучшая женщина может унизиться моментами до грязи, самая дурная - неожиданно возвыситься до самых добрых, высоких поступков и пристыдить тех, кто ее презирает. Нет женщины ни столь хорошей, ни столь дурной, которая не была бы способна в любое мгновение и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные мысли, чувства и поступки.
Дело в том, что женщина, несмотря на все успехи цивилизации, осталась такой, какой она вышла из рук природы: она сохранила характер дикаря, который может оказаться способным на верность и на измену, на великодушие и на жестокость, смотря по господствующему в нем в данную минуту порыву. Во все времена нравственный характер складывался только под влиянием серьезного, глубокого образования. И мужчина всегда следует принципам - даже если он эгоистичен и злонамерен; женщина же повинуется только порывам. Не забывай этого и никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь.
Подруга уехала. Наконец-то вечер с ней наедине. Словно всю ту любовь, которой она меня лишила, Ванда приберегла для этого блаженного вечера - так она ласкова, сердечна, мила.
Какое блаженство - прильнуть устами к ее устам, замереть в ее объятиях и видеть ее потом, когда она, вся изнемогшая, вся отдавшаяся мне, покоится на моей груди, а глаза наши, опьяненные счастьем, тонут друг в друге.
Я еще не могу поверить, не могу постичь, что эта женщина - моя, вся моя.
- В одном она все же права, - заговорила Ванда, не пошевельнувшись, даже не открывая глаз, точно во сне.
- Кто?
Она промолчала.
- Твоя подруга? Она кивнула.
- Да, она права, ты - не мужчина, ты - мечтатель, ты - очаровательный поклонник и был бы, наверное, бесценным рабом, но как мужа тебя я не могу себе представить.
Я испугался.
- Что с тобой? Ты дрожишь?
- Я трепещу при мысли, как легко я могу тебя лишиться, - ответил я.
- Разве ты от этого менее счастлив теперь? Лишает ли тебя какой-нибудь доли радостей то, что до тебя я принадлежала другим, что после тебя мною будут обладать другие? И уменьшится ли твое наслаждение, если одновременно с тобой будет наслаждаться счастьем другой?
- Ванда!
- Видишь ли, - продолжала она, - это был бы выход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы у меня помимо тебя...
- Что за мысль! - воскликнул я - Ты внушаешь мне ужас к себе.
- И ты меньше любишь меня?
- Напротив!
Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
- Я думаю, - сказала она, - что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
- В неверности любимой женщины действительно таится мучительная прелесть, высшее сладострастие.
- И для тебя? - быстро спросила Ванда.
- И для меня.
- И значит, если я доставлю тебе это удовольствие? - насмешливо воскликнула Ванда.
- То я буду страдать чудовищно, но боготворить буду тебя тем больше, ответил я. - Только ты не должна меня обманывать! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: "Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится". Ванда покачала головой.
- Мне противен обман, я правдива - но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: эта чувственно веселая жизнь, это язычество - мой идеал, хватило ли бы у тебя сил вынести это?
- Конечно. Я все от тебя снесу, только бы тебя не лишиться. Я ведь чувствую, как мало я, в сущности, для тебя значу.
- Но, Северин...
- Однако, это так, - сказал я. - И именно потому...
- Потому ты хотел бы... - она лукаво улыбнулась,
- ведь я отгадала?
- Быть твоим рабом! - воскликнул я. - Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы - пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всей роскошью олимпийской любви - служить тебе, обувать и разувать тебя.
- В сущности, ты не так уж неправ, - ответила Ванда, - потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; и потом, свобода наслаждения античного мира и немыслима без рабства.