Предупредили, что намеренно оставляют «пробелы».
– Ну да‑а, – протянул Кардью, озабоченно хмурясь. – А про Мафалду что‑нибудь от Роуза удалось узнать?
– Только то, что у нее был нервный срыв. Не спятила, а просто нервы – так он сказал.
– Толком не поймешь, что с ней такое. Нелады с мужем – возможно, в этом дело, однако почем знать, может, и что‑то наследственное. В аристократических португальских семействах такое случается сплошь и рядом. Женятся на двоюродных сестрах из поколения в поколение, оглянуться не успеешь, как… Взять хотя бы их королевскую династию: безумны, как мартовские зайцы и шляпник в придачу!
– Разве с королевской семьей не покончили?
– Тридцать шесть лет тому назад. Страшное было дело. Король с наследным принцем вернулись в Лиссабон из Вила‑Висоза, это поблизости от тех мест, откуда родом Мафалда, у самой границы. Прибыли в Лиссабон, ехали в карете по улице – и что же? – обоих убили. На том династии и конец. Конечно, еще пара лет понадобилась, чтобы окончательно разобраться с монархией, но тысяча девятьсот восьмой год – это уже был конец. А что касается Мафалды, с ней дело плохо. Наверное, потому‑то Уилширу и понадобилось общество.
– Женское общество, как мне сказали.
Кардью завертелся на водительском сиденье, точно вспугнутая куропатка.
– Чудной малый этот Уилшир. Единственный в своем роде. Таких больше не делают.
– Дети у него есть?
– Только сыновья, и те разъехались. Дочерей нет. Может быть, он соскучился по женскому обществу. А у меня четверо девок, вот незадача! – с горечью добавил он. – Покончено со спортивной династией Кардью… Старшенькая, правда, в школе первое место заняла по прыжкам в длину…
– Не все потеряно, мистер Кардью!
Лицо Мередита прояснилось, он крепче сжал челюсти, заходила вверх‑вниз его трубка.
– Надеюсь, Уилшир придется вам по душе, – добавил он. – Вы‑то ему точно понравитесь. Такой у вас решительный вид. Уилшир предпочитает уверенных в себе девушек. Марджори ему не подошла.
– Марджори?
– Прежняя моя секретарша. Вышла замуж за португальца, забеременела. Муж запретил ей работать, велит лежать. Бедняжка всего лишь на третьем месяце, а муж хочет, чтобы она не вставала с постели. Вот почему сюда прислали вас. Впрочем, Уилширу она так и так не могла угодить. Чересчур «английская» на его вкус, да и он действовал ей на нервы. Такой человек. Если подружится с вами, все будет хорошо, но если нет… Трудно иметь с ним дело.
– А с вами он дружит?
– Ну да‑а… На свой манер.
– Может быть, и вы для него чересчур «англичанин»?
– Нет уж, моя милая! Я‑то шотландец по отцу и по матери. Может, болтаю как англосакс, но я горец, самый что ни на есть взаправдашний. То же самое и Уилшир: ирландец до мозга костей, а по‑английски говорит так, словно родился с серебряной ложечкой во рту.
– Или с печеной картофелиной… Раз уж он ирландец, – съязвила Анна.
Громогласный смех был ей наградой, хотя вряд ли Кардью счел ее замечание таким уж забавным. Но его хлебом не корми (или там картошкой) – дай посмеяться.
– Что еще мне следует знать о Патрике Уилшире? – спросила Анна.
– Бывает неотразим. Дамский угодник…
– Игрок и выпивоха.
– Еще он ездит верхом. Как вы насчет этого?
– Не умею.
– По предгорьям Серра‑де‑Синтра приятно прокатиться верхом, – сказал Кардью. – Сазерленд говорил мне, мозги у вас что надо. Математика, языки, все такое.
– По предгорьям Серра‑де‑Синтра приятно прокатиться верхом, – сказал Кардью. – Сазерленд говорил мне, мозги у вас что надо. Математика, языки, все такое.
– Вот именно, и для прочего не оставалось времени. К спорту у меня способностей нет. К сожалению. И для командной игры не приспособлена. Вероятно, потому что росла единственным ребенком в семье, и к тому же…
Она прикусила язык. Едва не проговорилась: «К тому же у меня не было отца». Ведь теперь отец у нее был: Грэм Эшворт, бухгалтер. Отвернувшись к окну, Анна постаралась собраться с мыслями. Они проезжали мимо огромных вилл, утопавших в тропических садах.
– Многие европейские монархи отсиживаются в Эштуриле, пока идет война, – прокомментировал Кардью. – Столица изгнанников.
Он свернул с шоссе возле железнодорожной станции Эштурила и выехал на площадь, окруженную отелями и кафе. Кое‑где виднелись сады, пальмы и вытянутые клумбы роз. Один из таких садов плавно поднимался к современному зданию на склоне холма.
Миновали отель «Паласио» («наш» по отзыву Кардью), а за ним – «Парк» («их» отель), объехали современное здание на холме – как выяснилось, казино, – и Кардью указал своей пассажирке на узкий, заросший проезд и ворота в живой изгороди над казино: задний въезд во владения Уилшира.
Они поднимались все выше, к самой вершине холма, проезжая сады знати, где за высокими оградами вздымались к небу финиковые пальмы и торчали остролистные вееры вашингтоний и других пальм, где вспыхивали порой угрюмым лилово‑пурпурным пламенем бугенвиллей, стремившиеся перебраться через ограду. Поправив солнечные очки на носу, картинно выставив локоть в открытое окно автомобиля, Анна прикинула: еще бы закурить очередную сигарету – и прямо‑таки актриса, кинозвезда, возвращающаяся в собственную виллу на Ривьере.
– Так я и не поняла, нравится ли вам Уилшир, – вздохнула Анна, любуясь своим отражением в боковом зеркальце.
Кардью тупо уставился в лобовое стекло, как будто узор из мертвых, разбившихся насекомых мог подсказать ему верный ответ. Они уже проехали замысловато украшенные ворота, высокие стены сошлись с обеих сторон и оставили проем между широкими каменными столбами, украшенными капителями в виде гигантских ананасов. Над воротами перемычка с выложенной изразцами надписью: «Quinta da Aquia», в кованых металлических воротах замысловатый вензель – «QA».
– Вот вам иллюстрация к характеру Уилшира, – ткнул пальцем Кардью. – Раньше вилла называлась «Quinta do Cisne» – «Дом лебедя». Он купил ее и переименовал в Кинта‑да‑Агия – «Дом орла». Шуточка вполне в его духе.
– А в чем шутка‑то?
– Он торгует и с американцами, и с немцами. В обеих странах орел – национальная эмблема.
– Может быть, это просто любезность?
– Любезность?
– Старается, чтобы все чувствовали себя как дома… все, кроме Марджори, – поправилась она.
До самого порога вела мощеная дорожка с черно‑белым геометрическим узором, точь‑в‑точь как лиссабонские тротуары. По обе стороны тянулись розовые олеандры, очень старые, почти уже деревья, а не кусты. Олеандровая аллея заканчивалась перед домом площадкой с фонтаном посредине, вода щедро изливалась из пасти дельфина. От фонтана уходила к невидимой глазу ограде лужайка, крутая мощеная тропа сбегала в глубь сада, к задней калитке, ведущей хозяина прямиком к разорению. Отсюда было видно все: дома и пальмы на главной площади Эштурила, вокзал, а дальше – океан.
Дом, хотя и просторный, показался Анне почти нежилым – ей бы понравилось множество флигелей и пристроек, нечто естественное, порожденное прихотью владельца, его большими или меньшими финансовыми возможностями, но это строение было однажды спланировано, выстроено от начала до конца и навсегда застыло в таком виде.