Анна вышла к нему.
– Ага‑а‑а, – протянул ирландец. – Так‑то лучше.
– А где же мистер Кардью?
– Садитесь, садитесь же, – захлопотал он, усаживая ее на ближайший к себе стул. Слишком уверенно ухватил ее загрубевшими ладонями за обнаженные руки. Зеленые глаза проворно оглядели Анну с ног до головы, рука скользнула к мягкому местечку чуть пониже ее плеча. Взгляд не пронизывающий и не похотливый – с этими двумя разновидностями мужских взглядов она сегодня уже познакомилась, – но очень внимательный и странно дружеский, как будто они были давними знакомыми или даже – в далеком прошлом – любовниками, прожили вместе кусок жизни, расстались и теперь увиделись снова.
– Выпьем?
Как следует ответить на подобное предложение? Ей надо было повнимательнее прислушиваться к болтовне Кардью, но припомнилось только одно: Уилширу нравятся девушки с характером.
– Мне джину, – отважилась она. – С тоником.
– Прекрасно. – Уилшир выпустил, наконец, ее руку и окликнул мальчишку, которого Анна и не заметила в темном уголке террасы.
Буркнув какой‑то приказ, Уилшир заодно протянул мальчишке и собственный стакан, который только что осушил.
– Сигарету?
Она приняла сигарету. Уилшир поднес ей огонек, Анна выдохнула дым, повисший в неподвижном и раскаленном вечернем воздухе. Запах – точно подожгли коровью лепешку. Вернулся мальчик и поставил перед ними два стакана, а также тарелочку с черными лоснящимися маслинами. Уилшир и Анна сблизили стаканы, чокнулись. Холодный напиток и сильногазированный тоник ударили ей в голову, Анна чуть было не выпятила грудь, спохватилась в последнюю минуту.
– Завтра вы, должно быть, пойдете на пляж, – заговорил Уилшир, – так что я должен вас предупредить: доктор Салазар, наш добрый диктатор, не одобряет появление в районе набережной полуобнаженных мужчин и женщин. На то есть полиция. Несокрушимый отряд бесстрашных храбрецов, чей долг поддерживать на должном уровне мораль страны, в зародыше подавляя всякое извращение. Все эти эмигранты, сами понимаете, притащили в Португалию свои аморальные идеи и манеры, но добрый доктор ни в коем случае не даст им распространиться. Три «Ф»: Футбол, Фатима и Фаду – таков рецепт великого человека от всех зол современного общества.
– Фаду?
– Пение. Печальное такое пение… я бы сказал, вой, – пояснил Уилшир. – Во мне мало ирландского осталось, поизносилась ирландская душа от такого солнца. То ли дело дождь и трагическая история народа! Нашему брату полагается любить выпивку и меланхолические раздумья, а я – нет, не люблю.
– Выпивку не любите? – изогнула брови Анна, и в ответ ей насмешливо сверкнули не по летам белые зубы.
– Глубокие раздумья – вот чего я никогда не уважал. Что‑то происходит. Потом происходит что‑то еще. Я живу дальше. Строю свою жизнь. Никогда не понимал, с какой стати человеку сидеть на одном месте да ныть, что все, мол, миновало. Что я должен оплакивать? Утраченную невинность? Пору естественности и простоты? И главная тема фаду – судьба, рок – как‑то не близка мне. Обычно люди ссылаются на судьбу, чтобы оправдать собственные промахи. Вы согласны? Или я, по‑вашему, безбожник?
– Мне кажется, категория судьбы помогает нам признать, как сложна и необъяснима жизнь, – проговорила Анна. – И вы пока еще не объяснили мне, каким образом это заунывное фаду укрепляет местную мораль. Вера в судьбу или рок в качестве социальной политики – этого я постичь не могу.
Уилшир ухмыльнулся, и у Анны в голове мелькнуло: да, Кардью был прав, надо показать ему, что у тебя есть юмор и мужество.
– В фаду поется про саудадэш – про грусть‑тоску.
– В фаду поется про саудадэш – про грусть‑тоску. Я этого не перевариваю. Знаете, откуда вся эта грусть‑тоска? У страны потрясающая история, она была могущественнейшей империей, все богатства мира принадлежали португальцам. Вспомните хотя бы торговлю пряностями. Они контролировали те самые приправы, без которых и еда не еда… А теперь они потеряли все, мало того, даже столица была разрушена разбушевавшейся стихией.
– Землетрясением.
– Да и в день‑то какой – в праздник поминовения усопших, – подытожил он. – Большая часть населения собралась в храмах, церковные своды обрушились на прихожан. А затем – пожар и наводнение. Все казни египетские, кроме разве что чумы и саранчи, посетили город в считаные часы. Вот откуда взялось это фаду: все вглядываются в прошлое, никак не расстанутся с ним. И еще кое‑что: рыбаки отправляются в море, вернутся не все. Женщины остаются одни, должны сами бороться за выживание да петь грустные песни – авось воскресят своих покойников. Лиссабон – очень печальный город, фаду я назвал бы национальным гимном. Вот почему я в столице жить не стану, даже наезжаю не чаще, чем позарез необходимо. Не у каждого человека душа вылеплена под стать этому городу, мне он совсем не по нраву. И вам не советую вслушиваться в фаду. Салазар изобрел прекрасный способ отуплять людей, держать их в узде: фаду и чудесное видение Девы Марии в Фатиме… Да‑а, католичество!
– Неужели вся страна живет воспоминаниями о землетрясении тысяча семьсот пятьдесят пятого года?
– Добрый доктор учился на священника, по сути дела, он – монах‑расстрига, кому, как не ему, знать способы управлять страной и людьми. Насчет тайной полиции уже слышали?
– Нет еще, – соврала она.
– Служба государственной безопасности. Инквизиция доктора Салазара. Искореняет атеизм, ересь, кощунство. Хватает грешников и ломает на дыбе.
Скептический взгляд был ему ответом.
– Честное слово, Анна, все как при Торквемаде, только на смену религии пришла политика.
Он подал знак мальчику, и тот подбежал с бутылкой виски наготове, налил стакан Уилшира почти до краев. Бросив в рот маслину, Уилшир ловко выгрыз косточку и швырнул ее куда‑то в сад. Отхлебнул виски, прикурил очередную сигарету и, кажется, удивился, обнаружив на краю пепельницы ее тлеющую предшественницу. Смял окурок, уселся поудобнее и хотел закинуть ноги на стул, но промахнулся. Глянул на часы – выкрутил руку так резко, словно браслет обжег ему кожу.
– Пора переодеваться к ужину. И не заметил, как стемнело.
Анна тоже поднялась.
– Нет‑нет, оставайтесь здесь, – попросил он, снова поглаживая ее руку. – Вы отлично выглядите. Самое оно. Я – другое дело, от меня все еще несет лошадьми.
Верно. Лошадьми и виски. И каким‑то кисловатым запахом, похожим на запах страха, однако это было что‑то другое.
– Ваша жена присоединится к нам? – в спину ему задала вопрос Анна.
– Моя жена? – переспросил он, резко повернувшись на каблуках, виски из стакана плеснуло ему на руку.
– Мне кажется, я повстречала ее…
– Где именно? – поспешно спросил он, глубоко затянулся напоследок и выбросил окурок за ограду террасы.
– Когда я шла сюда из своей комнаты. Женщина в ночной сорочке… В коридоре на втором этаже.
– Кардью рассказывал вам о моей жене? – И без того неласковый голос Уилшира стал еще жестче.
– Он сказал, что она болеет, потому‑то я и спросила…
– Болеет?
– …спросила вас, выйдет ли она к ужину, только и всего. – Анна сумела‑таки выстоять против внезапного натиска Уилшира.