Полковник вздохнул, пожал широкими плечами. Кажется, и сие не почиталось им среди смертных грехов. А действительно, что за беда! Зачем горох переводить?
– «Ведь жизнь сама таких накажет строго, – констатировал я. – Тут мы согласны». Не правда ли, Леопольд Феоктистович?
Наш Рere Noёl, цитаты не уловивший, тем не менее утвердительно кивнул.
– За них и рабочие просят. Делегацию прислали – от союза профессионального.
Даже так? Осмелели товарищи углекопы! Вообще-то мы с ними ладили. Зуавами не пугали детей, как страшным и ужасным Чернецовым. Вредить не пытались, даже порой помогали, особенно если попадалась особо шумная красногвардейская орава. Но и мы старались не ссориться.
– Профессионального, говорите? От месткома значит. Ну, с месткомом не поспоришь. Еще путевку не выдадут!..
Встал, взвесил легкий листок на ладони. Граждане алкоголики, наркоманы и прочие буревестники революции… Отпустить их, что ли в самом деле? Катись, яблочко, пока не съедено!..
– Ладно, Леопольд Феоктистович. Пойдемте, поглядим на морскую гвардию. Эх, яблочко!..
* * *
И что в них наши романтики нашли? «Гвозди бы делать их этих людей…» Да такую публику дерьмо грузить не пошлешь – половину расплескают, половину обменяют на кокаин. Краса и гордость революции, мать их!
Краса и гордость и в самом деле смотрелась хреново – ободранные до белья, в синяках и ссадинах, небритые, нечесаные. А уж глаза!.. В лучшем случае на цепь, в худшем – в институт Сербского.
– Товарищ… Господин капитан! Мы того… этого. Не обижайте вы уж их! Отпустите! Оно, конечно, известное дело, потому как, что же…
Еще и синеблузники-профсоюзники, сбежались – спасать социально близких. Вроде и шапки ломают, а сквозь подобострастие наглость прет. Хочешь, Филибер, партизанской войны по всем правилам, чтобы из-за каждого террикона шахтерский пулемет лупил? Ах, не хочешь? Так разойдемся по хорошему. Мы тебя уважаем, ты нас уважаешь…
Истоптанная насыпь возле станции, юнкерский конвой с «мосинками», тринадцать балтийских героев спохмела и с кокаиновой ломки, мелкий снежок с низких небес… Эх, устроить бы им киноклассику, «Оптимистическую трагедию» или даже «Мы из Корнштадта»! «Коммунисты есть?» И по каменюке на шею…
Так вроде не убивали? И не грабили, по нынешним лихим временам – почти туристы.
Я покосился на Мионковского. Пожал Рождественский Дед плечами. На профсоюзников взглянул…
– Господин капитан! Николай Федорович! Мы вам за этих бездельников консервов подкинем, прямо сегодня. И сала, копченного, вы такого и не ели еще!…
Интересно, меня бы так же выкупать стали? Ладно…
Расставил ноги, руки в карманы сунул.
– Доблестные красные моряки! К вам обращаюсь я, славные балтийцы, борцы за счастье трудящихся всего мира!.. А ну, на хер отсюда! Бего-о-о-о-ом!!!
Смотреть, что дальше будет, не стал. Где тут желтая коробка?
Щелк!
Любопытно, что напишут мои коллеги в соответствующем томе будущей «Истории гражданской войны в СССР»? «После зверских истязаний героев выгнали на лютый мороз. Под дулами винтовок стояли они, славные морские орлы, но не дрогнул никто, не изменил революционному долгу. Напрасно сулили им палачи бочки варенья и корзины печенья, напрасно обещали каждому по ведру кокаина…»
– Господин капитан!
Что за черт? Чуть папиросу не уронил…
Мионковского нет – отбыл по своим артиллерийским делам, испарились профсоюзники – за салом побежали, юнкера в сторонке дым в небо пускают, моментом пользуются. А этот?
«Этот» стоял на насыпи – сам-один, в рваном бушлате поверх тельника. Синяк под глазом, бескозырка на ухо сползла… Глухой, что ли?
– Господин капитан, разрешите вопрос?
Вроде не глухой. И не дурака на похож, в глазах что-то осмысленное плещется. Ответа не дождался, с насыпи шагнул – прямо ко мне. По грязному снегу – босыми ногами. Подошел, плечи выпрямил:
– Красный военмор Федор Евдокимов!
Поглядел я на него, хотел команду «на хер» продубулировать…
– Курить будете, красвоенмор?
Щелк!
* * *
– Я – большевик, господин капитан. Заместитель председателя отрядной партячейки…
– Да хоть из партии «Баас»! Сказано же…
– Господин капитан, будь вы обычной «кадетской» контрой, я бы не стал рисковать. Да вы бы нас и не отпустили. Штык в брюхо – и амба, в горняцкий Подземинтерн. Насмотрелся уже… Вы, конечно, можете ответить, что видели ничуть не лучшие примеры…
– У вас очень грамотная речь.
– Закончил заводскую школу, сдал за гимназию экстерном, хотел поступать в университет на физико-математический факультет. В партии с 1916 года. А вы считаете, что все моряки – безграмотные подонки?
– Грамотных вы сами перерезали – еще в феврале 1917-го. Штык в брюхо – и амба. Загубили флот, продали за кокаин, а потом пошли заразу распространять – по всей стране. Вы даже не подонки – вы то, что и в бурю не тонет. Плавает!
– Жаль, что не можете вы перед ребятами выступить, господин капитан. Хоть в Кронштадте, хоть перед нашим Первым Революционным Балтийским полком. Наглядно очень будет. Мы тоже врага неправильно видим. Намучились с золотопогонниками, с «драконами», будь они прокляты, и теперь «контру» так себе и представляем. Кулаком в рылом, сапогом в брюхо – и мать-перемать, матрос, два часа на баке под ружьем, с-с-скотина! Таких бояться нечего, сами от ненависти и дури злобной лопнут. Вы – настоящий враг, господин капитан. И даже не то страшно, что у вас рабочие под красным революционным флагом с пролетарской властью воюют. Страшно, что вы себя правым считаете. Вы же за народ, вы за шахтеров, вы их от бандитов защищаете!..
– Глаза мне открыть решили, Евдокимов?
– Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько – за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.
– Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался – хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы – и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?
– Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил – не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он – анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!
– До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..
– Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я – моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ – самих себя?
– Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же – как фарт выйдет.
– Это фарт – случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша – наша.
* * *
Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба – богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…
– Добрый день!
Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.
Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…
Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.
– Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться – Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…
Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?
– …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …
Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!
– …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…
Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.
– Кто хочет, молится, – пожал я плечами. – Остальные – по возможности.
Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели – так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время – Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.
Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал – ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.
– …Вынужден также заметить, что вы, господин капитан, недеяним своим, на молитвах неприсутствием, подаете пример, коий…
Я вздохнул и попытался выдохнуть – медленно, не спеша. Мир действительно сопротивлялся, но зачем было командировать сюда этого… заштатного?
Как бы сказать… помягче?
– Отец Серафим! Делами подобными в отряде занимается… прапорщик Веретенников, командир 2-й роты. Благоволите побеседовать с ним. Он вас с удовольствием… м-м-м… выслушает. А я извините, спешу.
– Не в том спешка, сын мой, дабы дела суетные творить! – маленькие глаза смотрели в упор, не мигая. – Спешка требуется лишь во спасение души бессмертной…
Я закусил губу. Так значит…
– Отец Серафим! Знаете ли вы, кем сотворен этот Мир?
Во взгляде его мелькнуло удивление, но голос остался тверд:
– Истинно знаю, сын мой! И готов…
– Не готовы. И не знаете, – поморщился я. – И лучше вам, честно говоря, не знать.
Его рот отверзся, но я решил не продолжать. Пусть сам разбирается с вопросом о распространении клавишно-духовых инструментов! Или спросит у Хивинского…
Хивинский? Да, сначала к нему, к ценителю футуризма! И с поручиком надо поговорить, и с его донцами. Я же с ними даже не познакомился…