Пора! Теперь действительно пора… А это кто?
Вдоль строя семенит бородатый толстяк в валенках и темной рясе. В руке – медный крест. Иже херувимы, паки, паки… Отец Серафим для окормления прибыл! Нашел время…
Хотел гаркнуть, поглядел… Не гаркнул. К кресту тянулись, отец Серафим что-то неразборчиво бормотал, свободная рука без устали благословляла. Мрачный Згривец сорвал с головы мохнатую шапку, склонил голову, приложился к холодной меди, вслед за ним шагнул наш Рere Noёl…
Они не шутят. Это все – взаправду.
Я отошел на середину, окинул взглядом недлинную шеренгу, которую я сейчас поведу в штыковую. Одна рота против двух полков. Надеюсь, тебе хорошо отдыхается товарищ Веретенников? А я еще думал, откуда берутся антикоммунисты?
На миг прикрыл глаза. «Я знаю, что это…»
Я знаю, что это – настоящее.
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…
– Господин капитан!
Отец Серафим уже рядом. Медный крест чуть подрагивает в протянутой руке, маленькие глаза смотрят сурово. Понимаю: спорить нельзя. Не потому, что нет времени. Я уже часть этого мира, я – офицер русской армии Николай Федорович Кайгородов.
Целую крест.
* * *
«…В неге Рая была улыбка на лице светла. Дремал он, ничего не понимая, не ведая еще добра и зла…» Сон был добр. Папиросы в желтой пачке не думали заканчиваться, можно курить вволю, угощать сердитого солдатика – и не слишком торопиться. Он и сам подобрел, даже улыбался, слушая упреки убитого им человека. Не возражал, не спорил. Мир – это он сам. Его собственная совесть воплотившаяся в любителя чужих часов, старается что-то доказать. Пусть попробует, ему есть что ответить. Только зачем? Совесть это тоже он – тот, кому осталось жить несколько недель, в лучшем случае месяцев. На самом деле меньше, скоро от боли перестанут спасать даже самые сильные лекарства. Это – его Мир, и не взбесившемуся «импу» из компьютерной «стрелялки» предъявлять претензии.
Солдатик так не считал – возмущался, дергал небритым лицом вздымал к вагонной крыше палец с грязным ногтем. «Имп» честно следовал программе, он пришел убить и ограбить того, у кого ногти были чистые. Не дали – и компьютерная нежить не могла успокоиться.
Он понял. Не мертвец говорил с ним. Мир пришел в его сон, чтобы объясниться. Чужак, бабочка-пылинка, стал слишком опасен.
– Я только приступил, – ответил он Миру. – Посмотрим, кто кого!
Солдатик умолк, отступил на шаг, прижался спиной к холодной стене тамбура. Так-то!
Папироса – гармошкой. Зажигалка, австрийская IMCO, согрелась в ладони.
Щелк!
* * *
– Ровнее, ровнее! Не расстраивать ряды!.
Снег по колено – не побежишь, не спрячешься. Можно лишь идти вперед, волоча неподъемную ледяную «мосинку» и с тоской вспоминая вороненную сталь верного АКМ. Эх, сюда бы дюжину биороботов – хотя бы качестве носильщиков. А еще лучше – обычный БТР-60 ПБ, самому – в водительское кресло, фольклориста Згривца – за пулемет. «Владимиров» – не «Максим», это аргумент посерьезнее!
Рядом сопит вице-чемпион фон Приц. Будущему разведчику все-таки легче – его винтовка без штыка. Почти целый фунт выгадал, умник!..
Из строя Принца я все-таки выдернул. Нечего, пусть рядом идет.
– Как дела, Сергей?
– Готовлюсь мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и в полете развернуться винтом на 180 градусов, господин капитан!
Обиделся!
Глубокая позади, там нас никто не встретил. На пустых улицах – трупы в шинелях без погон, воронки от снарядов, возле самой станции что-то еще догорает. Ни Чернецова, ни Голубова. Все верно, все – как в единственно правильной Истории. Бой идет южнее, у оврага, именно туда я направил «Сюзанну», она отвлечет, позволит подойти незаметно…
Кадетики, маленькие Гавроши… Это я молюсь за вас.
– Николай Федорович! Николай…
– Вижу!
А это тоже – согласно Истории? Наметом, не разбирая дороги, прямо на нас – в лохматой казацкой шапке, на невысоком коньке-тарпаныше, тоже лохматом. Летит, летит, летит…
Тасанке Уитке. Crasy Horse. Неистовая Лошадь.
– Кайгородов! Капитан Кайгородо-о-о-ов! Кайгородо-о-о-о-о-о-ов!
Неистовая Лошадь не может остановиться, взвивается на дыбы, тяжело опадает копытами в глубокий снег. Лохматая Шапка отчаянно машет рукой:
– До капитана Кайгородова!..
– Я здесь! Не стреляйте, не стреляйте!..
Бегу. Снег не мешает, расступается, тает под подошвами. От лошадиного бока несет горячим потом.
– Микола Федорыч! Поручик Хивинский прислали…
Из-под лохматой шапки – острый веселый взгляд.
– Есть батарея! В шашки взята. А чтоб вы не сумлевались, господин поручик велели передать… Это самое… Чар-яр!
«Чар-яр!» – шепчу я в ответ, все еще не веря, – «Чар-яр! Чар-яр!»
* * *
– Знаешь, на чем погорели остальные? – сказал он Миру. – Те, что хотели тебя изменить? У них были планы. Но в плане не учтешь всего, ты слишком велик и сложен. У меня нет плана – даже пакистанского, в трех мешках. Но зато я знаю твое расписание, понял? По неделям, по дням, даже по часам. У меня очень опасная работа – знать. Так что давай, катись себе из Прошлого в Будущее – а я рядом буду!
Солдатик дернулся, скривился, провел грязными пальцами по черной дыре в шинели, но внезапно расправил плечи.
Неровный оскал, желтые кривые зубы.
– Давай!
* * *
Донской Ахиллес сверкал голой пяткой – левой. Правая нога оставалось в сапоге, сам же бесстрашный герой – на брошенной прямо в снег шинели. Вид Пелеев сын имел весьма встрепанный.
– Филибер! – выдохнул он, даже не подняв головы. – Меня разбили! Представляешь? Мы…
– Ни хрена, – не слишком вежливо перебил я. – Полная победа. Не ранен?
Ахиллес с подозрением осмотрел пятку, нерешительно ткнул пальцем. Отдернул руку.
– Все, пора к коновалу. Или сразу – к Наполеонам. Зови, Филибер, санитаров! Я же видел: каблук – начисто. Боль до печенок пробила, все в крови, двинуться не могу…
Я закусил губу. Так и было – в той, настоящей Истории. Потому и не ушел. Потому и погиб.
Поглядел в серое январское небо, поймал взглядом синий – эдемский! – просвет в облаках. Тебе захотелось измениться, Мир? Или не захотелось – пришлось, когда пробило до печенок? Подтолкнули, развернули, перевели стрелки, заставив вносить коррективы прямо на ходу…
То ли еще будет!
– Разрешите!
Моего плеча коснулось что-то мягкое. Шапка – солдатская с трехцветной кокардой. Прапорщик Кленович, вновь обернувшись сестрой милосердия, склонилась над павшим.
– Санитары пришли, – без особых сантиментов прокомментировал я.
Ее рука осторожно дотронулась до ахиллесовой пяты, повернула… Отпустила.
– Обувайтесь, больной!
– Сапог его высокоблагородию! – гаркнул я. – Быстр-р-ро!
Вокруг засуетились, я и вдруг понял, почему так растеряны те, к кому мы, наконец, прорвались. Они видели, всё видели – пулеметная очередь сбила командира с ног, кто-то помог, разрезал окровавленное голенище, даже попытался перевязать… Обувайтесь, больной!
– Вот! Вот! Василий Михалыч, как раз размер ваш. Еще теплый!..
Обряд обувания Ахиллеса и решил пропустить. Отвернулся. На меня смотрела Ольга Станиславовна Кленович. Улыбалась.
– Мы действительно победили, капитан Филибер?
– Ага! – согласился я и поглядел прямо в зеленые глаза.
– Филибер! Что с Донской батареей? Да отвлекись ты!..
Раненый Ахиллес сгинул, обернувшись полковником Василием Михайловичем Чернецовым. Но это еще не повод отводить взгляд.
– Кранты батарее, – наконец, сообщил я. – Полковник Мионковский с ней разбирается. Сейчас гаубицы оприходует – и атакуем. И батарее кранты, и Голубову твоему – кранты…
– Все-таки я тебя построю! – крепкие руки развернули, качнули – влево, вправо, влево. – Будем с тобой, Филибер, устав учить, штафирка ты штатская! С невестой хоть познакомь!..
С кем? Я моргнул, я открыл рот, я глотнул воздух…
– Ольга Кленович, – очень серьезно проговорила моя невеста.
* * *
«Он сладко спал, он спал невозмутимо под тишиной Эдемской синевы…» Сон закачивался. Он уже понял, что сейчас придется проснуться, и хотел наскоро выкурить еще одну папиросу – последнюю, самую вкусную, самую памятную. Но пачка исчезла вместе с австрийской зажигалкой, сгинул гремящий железом вагон, сменившись сплошной серой занавесью – гуще тумана, плотнее порохового дыма, – отделившей его от Мира. Он успел огорчиться, даже обидеться. Не за папиросу, за несправедливость. Вагон – это уже нечестно. Он сейчас проснется именно в вагоне, на нижней полке пустого купе с ободранной диванной обивкой. Он лежит, укрывшись с головой полушубком, на ноги ему набросили старую шинель, и Чернецов обещал не будить до самого Новочеркасска. Выспаться хотелось до сумасшествия – неделя в холодной степи не прошла даром. Отряд наступал вместе с бронеплощадкой, а он ушел с чернецовцами и Хивинским – прямо на север, к знакомым берегами Донца. День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке… Африка была белой и холодной, в Африке стреляли пулеметы и хрипели загнанные лошади, по Африке гулял Бармалей-Голубов, которого найти было найти и перевоспитать. День-ночь, день-ночь…
Бармалей исчез – вместе с Брундуляком-Подтёлковым. Им обоим очень не хотелось перевоспитываться. От Северского Донца повернули назад – и он понял, что должен выспаться. Упал на вагонную полку, накинул полушубок…
Сон был упрям. Серая завеса подступала ближе, дышала сыростью, стылым морозом, и вот сквозь нее начало медленно проступать бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью. Мертвец не пришел пугать или грозить, он вообще его не видел, пустые зрачки глядели куда-то внутрь, в самую глубину неупокоенной души.
Его не собирались пугать – и он не испугался. Он узнал мертвеца и подумал, что сон по-своему справедлив и заботлив. Ему напомнили. Сегодня 30 января 1918-го, великого и страшного года. Поезд прибыл в Новочеркасск, еще ничего не кончено, и сна осталось чуть-чуть, на один вздох, на один посвист пули, на одну строчку Евгения Винокурова.
«Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…»
– Рота, подъем!
Он открыл глаза, привстал, улыбнулся, прощаясь со сном.
– Уже Новочеркасск?
– Уже! – передразнил ушастый Чернецов. – Два часа стоим. Не хотел тебя будить, Филибер, но – пора. Бриться, стричься, умываться… Слушай, у тебя приличный китель есть? Не забыл? «Заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти перед грозного судью, самого царя…»
Он… Я встал, поправил мятую гимнастерку, выглянул в залитое солнцем окно.
– Ага. «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…»
Нас вызывал мертвец.
* * *
– Господа, короче говорите. Ведь от болтовни Россия погибла!
Руки по швам, подбородки вперед. Подчиненный пред ликом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый.
– По вам военный суд плачет. Бросили фронт, ушли, понимаете ли, пар-ти-за-нить! Корсарами себя вообразили, Сабатини начитались?