Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство терпеть не мог болтовни. Его превосходительство предпочитал говорить сам. Даже не говорить – вещать.
– Над Доном нависла катастрофа! На мой призыв встать на защиту Родины откликнулось всего полторы сотни, остальные прячутся или переходят к большевикам. Бои идут уже на улицах Ростова. А вы целую неделю… Целую неделю!.. Вы даже на телеграммы не изволили отвечать, полковник Чер-не-цов! Что вы о себе возомнили? Вы! Вы!..
Я не без сочувствия покосился на Кибальчиша. С телеграммами – целиком моя идея, иначе черта с два мы бы добили Голубова. Все равно не успели, ушел Бармалей, проскользнул в Каменноугольный бассейн. Послал бы я за ним Хивинского, только с временем и вправду полный декохт.
– Ваше место – на фронте! Ваше место!..
Нос картошкой, усы – мочалом, седоватые волосы – ежиком. Кожа на щеках какая-то несвежая, желтая, в мелких оспинках. Но в целом Алексей Максимович Каледин смотрелся вполне бодро. Не скажешь даже, что сутки, как помер.
…Мертвое лицо с приоткрытыми глазами. Сон не солгал, лишь напомнил. В моем, реальном и таком несовершенном мире Донской Атаман выстрелил себе в сердце 29 января, ровно через неделю после гибели Чернецова. А тут живехонек, распекает, судом грозится. Я его вполне понимал. Всю неделю обрывать телеграф, пытаясь достучаться до непослушных пар-ти-за-нов, выдумывать им страшные кары, зубами от злости скрипеть. Когда же стреляться-то? Тем паче, и поводов меньше, ни Голубова, ни Подтёлкова, до самого Донца хоть ставь указатели «Free of Maximalists». Но кто знает, может, и он почувствовал? Прощальное письмо на столе, бледный потолок над головой, рука с револьвером тычется в грудь, скользит по расстегнутому мундиру… Тень несбывшегося – не уходит, стоит рядом.
– Полковник Чернецов! Капитан Кайгородов!..
Ну, все! «Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что с двумя ли столбами с перекладиной…»
– Я подписал документы о производстве, господа. Ваши юнкера заслужили. В отличие, между прочим, от вас!.. Садитесь, господа, не делайте вид, что вам очень страшно…
Прежде чем опуститься на стул, я не удержался – взглянул на ушастого. Чернецов сделал строгое лицо и внезапно подмигнул. Кажется, и он не воспринял атаманские эскапады слишком серьезно. Какой там суд, большевики уже в Ростове! Но надо же его превосходительству душу отвести!
Каледин устало повел плечами, внезапно став старше и словно живее. Вместо бодрящегося мертвеца – обычный немолодой дядька, замученный, затурканный, забольшевиченный. Тоже, поди, несколько ночей не спал.
…А со списками – это ты молодец, Алексей Максимович! Юнкер Принц не зря два дня старался, буквы каллиграфические выводил. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня?
– И еще… Василий Михайлович, в вашем рапорте вы просите… Производство через чин – дурная традиция. Ради вас я сделал исключение, однако превращать сие в правило…
Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.
– Алексей Максимович! – Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. – Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!
«Мне понадобятся…» Вот так!
Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…
Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. «Через чин» – это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева – орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах – ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.
– По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!
Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..
Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.
У порога не выдержал – оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…
* * *
– Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные – все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты – на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят – исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших ставить. Прям как Николай Николаевич, который Младший: «А главнокомандующим Шестой армией назначен фон дер Флит…» Хочешь быть фон дер Флитом? И я тоже. Ты, Филибер… Вот что, давай на Барочную, где мы с тобой познакомились. Корнилова там нет, он в Ростове, Деникин тоже, но найти хоть кого-нибудь, поговори. Надо узнать, куда их, как ты говоришь, Kornilov`s Traveling Band собрался, на какие гастроли. Мне этих генералов, честно говоря, и без денег не надь, и с деньгами не надь, но выбора у нас, считай, и нет. Если бы они согласились, остались… Потом дуй обратно, в Атаманский дворец. Найдешь Попова – не своего попа, а Евгения Харитоновича, я, скорее всего, у него буду. Станем мы с ним пернач атаманский друг у друга отнимать… Не морщись, Филибер, мне и самому кисло. Знаешь, спать не могу, глаза закрою – Подтёлкова вижу, рожу его красную. Будто рубит он меня – и хохочет, гадина. А вокруг все ревут, свистят, орут: «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!» Почему – золотопогонника? У меня же погоны синие…
* * *
– Можно в «Арагви», – рассудил я, нащупывая в кармане остаток казенных денег, – Господин Суворин всячески рекомендует. Шашлык по-карски, чахохбили… Что-нибудь этакое откровенно… антикоммунистическое.
Ольга Станиславовна Кленович задумалась, наморщила носик. Я лишь моргнул. Носик? Вот уж верно, одежда меняет человека. Шапочка, муфта, беличья шубка – и предо мной не прапорщик с Юго-Западного фронта, а милая девушка с маленьким носиком, чуть ли не гимназистка седьмого класса. Если, конечно, не замечать непрошеных морщин в уголках глаз – и не смотреть в сами глаза. Даже когда Ольга Станиславовна улыбается. Как сейчас, например.
– Вы, капитан, всерьез решили за мной ухаживать? Ну, тогда ведите! Но разве вам не нужно в штаб?
– А гори он огнем! – с полной искренностью рассудил я. – Можно бенгальским. Иллюминация в вашу честь, Ольга Станиславовна!
Поглядела внимательно, стерла улыбку с лица.
– Я рада, что у вас хорошее настроение, Николай Федорович. И что вы живы. И что сейчас съедим чахохбили… Пошли! А штаб пусть и вправду – бенгальским.
Возле штаба мы из встретились, у знакомых дверей двухэтажного дома на Барочной. Я топтался на тротуаре, прикидывая, есть ли смысл в визите. Юла Бриннера не встречу, общаться же с очередным Кителем совершенно не тянуло. И когда открылась дверь, пропуская на улицу кого-то смутно знакомого в беличьем камуфляже, я понял, что это – перст судьбы. Как сказал его высокоблагородие: «Исполняем по возможности и по потребности». Слушаюсь, товарищ полковник!
…Эх, Василий, Кибальчиш ты ушастый! Да я тебе что хочешь расскажу, все тайны выдам, не хуже, чем Плохиш из сказки, даже без варенья и печенья. Измену могу сотворить, дров нарубить, сена натащить, зажечь все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Только поможет ли? Все равно ночами будет сниться страшный Подтёлков, рубящий тебя в кровавые клочья…
– Ну, капитан! Развлекайте девушку! Меня уже года три никто не развлекал, с тех пор, как записалась в санитарный поезд Великой княгини Марии Павловны. Развлекайте, развлекайте!
Она это взаправду? Кажется, нет. Если «капитан» – шутит. А вот когда с «ичем»…
Я заглянул под беличью шапку…
– Серьезно! – зеленые глаза смеялись. – То есть, я серьезно пытаюсь кокетничать, совершенно забыла, как это делается, а вы вместо того, чтобы мне честно подыграть…
– Стихи, – замогильным тоном перебил я. – Про цветы темной страсти. «Вянут лилии, бледны и немы… Мне не страшен их мертвый покой, в эту ночь для меня хризантемы распустили цветок золотой. Бледных лилий печальный и чистый не томит мою душу упрек… Я твой венчик люблю, мой пушистый, златоцветный, заветный цветок!»
– Вы не правы, Николай, – негромко проговорила она. – Тэффи – хорошая поэтесса, я ее очень люблю. Не издевайтесь, это просто не ваше. Если хотите, прочтите то, что нравится вам.
Мне?!
Остановился, поглядел ей в лицо. Серебряный век… Прапорщик Кленович, лучшая разведчика генерала Алексеева, любит Тэффи. Гламурная белогвардейщина…
– Что я могу сказать тебе, детка, прежде чем нас разорвет на куски?
По нам проедут тяжелые танки, нас накроют золотые пески.
Ты думала, что жизнь – молоко и мед, а жизнь это горький отвар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!
Вы утратили духовные ценности, детка. Ваши идолы – звезды кино.
А у меня есть Бог, мой Бог, детка. А ваш бог умер давным давно.
Сгорела Александрийская библиотека, когда поджег ее халиф Омар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!
Остановился, перевел дыхание. Еще – или хватит?
– Еще! – шевельнулись губы.
– Полетят корабли к далеким планетам, полетят через черный ад.
Наступает новая эра, детка – звездный джихад.
А ты думала, солнце будет светить вечно? Оно превратится в пар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!
В моем раю уже дымятся кальяны, цветут дивные сады.
Там ждут меня девы, они все – без изъяна, они все – такие, как ты.
Они так горячи, у них под кожей, под кожей у них пожар.
Аллах акбар, детка. Аллах акбар!
Она долго молчала, затем взяла меня под руку, вздохнула:
– Пойдемте за чахохбили… То, что вы прочитали, Николай – не стихи. Впрочем, для того, чтобы меня заинтересовать, капитан Филибер, совершенно незачем притворяться любителем поэзии.
* * *
Они шли по залитой зимним солнцем улице – двое не убитых на войне и внезапно без всякого спроса взявших незапланированный отгул. У них, как и у всех живых, хватало тем для разговора. И менее всего хотелось анализировать происходящее, анатомируя недолгие минуты покоя и тишины, когда можно смотреть друг на друга, а не в прорезь прицела. Однако он все же попытался – и вдруг понял, что строчки, которые прочитал поклоннице Тэффи, адресованы вовсе не ей, а ему самому. Не он – девушка в беличьей шубке, доверчиво взявшая его за руку, произнесет в последний смертный миг священную клятву, срывая чеку с гранаты или поднося ствол револьвера к виску. Не столь важно, в какие слова облечен ее «Аллах акбар!» – она имеет на них полное право. В отличие от него – рефлексирующего, размышляющего, сомневающегося в каждом шаге. Но в то же время в стихах была своя правда, неровные страшные строчки словно предназначались им, идущим сейчас по солнечной тихой улице. «Это подлинное мистическое единение – единение тел и душ. Мы смешаемся плотью, мы станем ближе, чем любые жена и муж…».
Лабораторный журнал № 4
18 марта.
Запись десятая.
Некоторые мысли по поводу прошедшего Дня Рождения.
Кто в настоящий момент самый старый человек на земле, точно не известно. Проблема в признании самого факта. Официальные инстанции всячески придираются к документам, справедливо опасаясь встретить очередного 150-летнего Хапара Кнута. Есть и негласные стремление игнорировать долгожителей Третьего мира, отдавая преимущество Европе и в особенности США.