Просто время пришло.
Принять душ Петр наотрез отказался, завалился на диван, а когда Женька стал укрывать его стареньким пледом, приподнялся на локте и неожиданно трезвыми глазами посмотрел на друга.
– Слышь, Женя… Вчера Игоря Нечаева, Сережу Ермакова, Юру Цыпуштанова киллер из импортного ствола прямо в отделении милиции уложил. А Цыпуштанов в спецназе МУРа служил, тертый калач. В Ижевске первого зама МВД республики прошили из автомата вместе с семьей…
– К чему клонишь?
Петр вскочил, сел на диване, хмеля как не бывало:
– Брось ты свою затею с частным сыском! Как ты людям в глаза смотреть будешь? Они же к тебе придут с надеждой, они же тебе деньги будут платить, а ты им ничем – слышишь? – абсолютно ничем помочь не сможешь, потому что как только оформишь лицензию – будешь жить под колпаком. Мафия тебе будет шпану дешевую подсовывать, а на нее выйдешь… Да что там! Вечером в Чертанове труп таксиста нашли, а через час и машину его в двух кварталах. Пацанам покататься захотелось, вот и приговорили детишек к безотцовщине. Человеческая жизнь куска мыла не стоит, у нас на каждом «важняке» по полсотни трупов висит. На нас баллисты, медики, трассологи, автоэксперты работают – институты целые, а трупов все больше. Не страна, а анатомический театр!..
Петр наткнулся взглядом на Женьки ну усмешку, безнадежно махнул рукой и повалился на подушку.
– Все сказал? – спросил Женька. – Теперь выкладывай, откуда узнал.
– Из лицензионно‑разрешительного подразделения соответствующего горрайоргана внутренних дел, отрапортовал Петр, уходя от ответа. В нашей ситуации частным сыском заниматься – все равно, что открывать банк, не зная, где брать деньги. Вспомни Немчинского – адвокат‑деловар, комар носу не подточит, а прогорел через полгода.
– Свободу криминалу! – поднял Женька сжатый кулак над головой.
– Посмотрите на этого борца за народный покой, грозу преступного мира! Если тебе сыскной зуд спать по ночам не дает – достань диплом из тумбочки и иди под крышу.
– Спать по ночам ты мне не даешь. А что до «крыши», так меня туда не возьмут по состоянию здоровья: болезнь у меня, понимаешь, аллергия на начальство.
– Ну‑у, тогда ты и вовсе прогорел, не начав. Через пять минут после того, как первый клиент переступит порог твоего холостяцкого жилища, к тебе заявятся те, у кого ты отнял законный кусок хлеба – раз; хозяева земли, на которой ты организовал частное дело, – два; те, кто считает, что ты получил от клиента слишком много и забыл поделиться, – три; налоговая инспекция – четыре… Но это только при условии, что у тебя хватит ума ни черта не делать, а если ты вдруг решишь проследить за кем‑нибудь рангом повыше киоскера – в твое окошко случайно залетит ракета класса «земля – воздух»!
«Пять часов ровно», – сообщила китаянка после зуммера.
– За этим меня звал?
– Да!
Женька вышел из комнаты, притворив дверь. Хотел зайти на кухню, помыть посуду: «Грязная посуда в раковине способствует деградации личности», – считал он.
– Газету забери, самоубийца! – услышал вслед.
– Какую газету? – вернулся Женька.
Петр дотянулся до письменного стола, взял с него «Криминальную хронику» и сунул Женьке. На четвертой полосе красным фломастером было жирно обведено объявление: «УСЛУГИ ЧАСТНОГО ДЕТЕКТИВА. КОНФИДЕНЦИАЛЬНОСТЬ ГАРАНТИРУЕТСЯ». Строкой ниже значился номер его, Женькиного, телефона.
– И запомни, Нат Пинкертон: от меня – никакой помощи. Я к твоей смерти не причастен.
5
– Валя, здравствуй.
– Прощай. Я не могу говорить больше.
«Погоди!..»
– Спасибо тебе за все. Прощай…
Остались ли еще в живых свидетели порожденного им кошмара? Если да, то все они были по ту, враждебную теперь сторону, и ни ему, ни тысячам (а может, и миллионам) несчастных, уже не существовавших и еще не рожденных, помочь не могли. Единственным свидетелем был Бог. Но он не верил в Бога.
Выйдя из душной кабины междугородного телефона, он побрел домой, тщетно стараясь представить Сашку в шестьдесят четыре года. Было по‑настоящему холодно и сыро. Он не видел никого вокруг, не слышал сигналов возмущенных водителей, когда переходил проезжую часть – мир опустел после известия о Сашкиной смерти. Вдове друга он не назвался. Зачем?.. Едва ли она помнит его. Все теряло смысл. Зло всегда конкретно и имеет реальный человеческий облик. У него же не было ни имен, ни фотографий, ни особых примет тех, кого он собирался остановить, или тех, кто мог бы засвидетельствовать его здравомыслие. У него не было доказуемых фактов – он так рассчитывал на Сашку!..
Только Сашка был способен помочь ему в задуманном, как понял и помог в 66‑м, когда его идея была признана бредовой и антигуманной, и ему было отказано в экспериментах. Отказано теми, кто аплодировал на защите кандидатской. Он был всего лишь на подступах к делу своей жизни и не мог предвидеть, к чему приведет предложенный им способ измерения скорости нервного импульса. Молодого биофизика провозгласили последователем Гельмгольца, а потом все обернулось блефом. Стоило выйти из повиновения и на полшага опередить именитого предшественника, как ревнивые и недалекие коллеги, рьяно служившие сатанинской власти, перекрыли ему воздух. И только Сашка не убоялся опалы. Он был дерзок, а это – неотъемлемая составная ученого. Без его излучателя и инженерных разработок автоматизированных систем ничему не суждено было состояться. Хотя… Не было бы и отчаянной попытки эмигрировать, и последовавшего за этим заточения в психушке; не было бы Сашкиной ссылки в закрытый Центр ядерных исследований на Урал, а был бы он живым и здоровым, и Хранительница стала бы матерью его детей… Но без этих жертв их открытие осталось бы гласом вопиющего в пустыне, очередным «смелым прожектом», аргументом против команды «лириков» в университетском дискуссионном клубе. Все открытия во все времена совершались на грани возможного и невозможного, и определить эту грань мог только Сашка.
Тогда они были готовы совершить невозможное любой ценой. Количество жертв и значение открытия для цивилизации были для них несоизмеримы. С годами цена оказалась слишком высокой, и кто знает, как бы пришлось поступить, предугадай они намерения тех, кто обеспечивал их эксперименты. И даже сейчас холодным осенним днем девяносто четвертого, вспоминая ушедшего в небытие друга, он жалел не его и не себя, а их детище, ставшее смертоносным оружием в руках горстки ничтожеств.
Он слишком часто действовал с закрытыми глазами, презрев мораль (что такое мораль? удел посредственности!), но сегодня подумал, что молчание будет предательством. Пока он жив, пока память окончательно не стерлась, у него есть шанс на спасение идеи, во имя которой они провели свои жизни в зоне смерти. Сегодня он готов заплатить последнюю цену, указав путь к ней. Даже если это будет саморазоблачением…
ВОПРОС. На кого возложено обеспечение секретности информации о «Зоне‑А»?
ОТВЕТ.