Она опустила голову и наклонилась, упёршись лбом в руль. Я подумала, что надо вступиться за девочку. Может быть, попросить Хендерсон, чтобы она на неё не сердилась. Уж не знаю, получится что‑нибудь или нет, но попробовать можно. Но тут Тапело что‑то сказала себе в ладони.
– Не слышу, – сказала Хендерсон. Тапело приподняла голову.
– Прости, пожалуйста.
– Повернись. Я хочу видеть твоё лицо.
– Что?
– Повернись ко мне.
Девочка обернулась к нам. Хендерсон уже держала наготове открытое зеркальце и теперь подняла его так, чтобы в нем отразилось только лицо Тапело.
– Так что ты сказала?
Глядя прямо на своё отражение в зеркале, Тапело повторила свои слова:
– Прости, пожалуйста.
– Хорошо.
Дальше мы ехали молча. Павлин углубился в дорожные атласы. Хендерсон закрыла глаза, как будто собралась спать. Я сидела, смотрела в окно. Мысли путались и разбредались. Меня тяготило молчание, но было как‑то неловко заговорить. Первой не выдержала Тапело.
– А вы знаете, куда мы едем? – спросила она. Павлин посмотрел на неё.
– В смысле?
– Города на побережье… там хуже всего. Вы не знали? Самые больные районы. Вот почему в эту сторону так мало машин. Вообще нет машин. Мы – единственные.
– Почему? – спросил Павлин. – Почему побережье?
– Ну, есть такая теория, что зона болезни – она как ткань. И она распускается по краям.
Павлин кивнул.
– Ну прямо как я.
– Вот почему все съезжаются в центр. Там безопаснее. Хендерсон открыла глаза.
– А тут будет какая‑нибудь заправка, ну ил и что‑нибудь?
– Будет заправка, – сказала Тапело. – Через пару миль.
– Хорошо. А то я действительно очень хочу в туалет.
Над дорогой висел огромный информационный щит. Буквы мигали золотым светом. Слова были такими яркими, что даже я смогла их прочитать.
Водитель! Ты уже принял «Просвет»?
– Знаете, что я слышал? – сказал Павлин. – Что в таких вот новомодных щитах, в каждом из них, течёт столько вытяжки, что одному человеку хватило бы на год, чтобы его вообще не затронуло и не глючило. Даже на полтора года. Может быть, больше. Но это же несправедливо. Это несправедливо.
– Это вообще преступление, – сказала Тапело.
– Вот бы добраться до одного из таких устройств. Электронный Просвет, как они это называют. Блин. Уж я бы тогда развернулся. Сделал бы столько всего.
– Что бы ты сделал? – спросила Хендерсон.
– Ну, много разного.
– А, ну да. Много разного.
– А ещё у них есть такая машина… она работает на «Просвете». Нет, правда. Кладёшь в неё что‑нибудь сломанное, заражённое, что‑нибудь, что подцепило шум, а потом вынимаешь уже исправленное.
– Нет такой машины, – сказала Тапело.
– Нет, правда. Я слышал. Это секретная разработка. Машина. Такой чёрный ящик. А внутри – кусочек пространства, не заражённый болезнью. Кусочек мира, где все сигналы и знаки не тронуты порчей, где вся информация – чистая. Вот бы заполучить эту штуку. Вы только представьте себе… Чёрный ящик. Сколько бы я тогда сделал.
– Так что бы ты сделал? – спросила Хендерсон.
– А почему ты все время об этом спрашиваешь?
– Ну, просто спрашиваю. Так что бы ты сделал?
– Что бы я сделал? Я бы смылся отсюда на хрен. Только меня и видели. – Знаете что, – сказала Хендерсон. – Я Павлина нашла на улице.
Знаете, что он делал?
– Ну, понеслась.
– Он лежал, в жопу пьяный, в тёмном переулке, а на голове у него была сумка… ну, с какой ходят по магазинам.
– Правда? – сказала Тапело. – В смысле, пластиковый пакет?
– Нет. Женская сумка. Только большая.
– Слушай, не надо. – Павлин обернулся к Хендерсон, но даже не посмотрел на неё. Его взгляд впился во что‑то сзади, сквозь заднее стекло. – Ой, бля.
– Что там? – спросила Тапело.
– Какой‑то придурок. Он нас догоняет.
– Где? Я не вижу.
Я обернулась и посмотрела назад. К нам приближалась машина. Ярко‑красный автомобиль, такой широкий, что он занимал всю вторую полосу. Огромный, мощный. На полной скорости. Ещё немного – и он нас догонит.
– Съезжай на обочину, – сказала Хендерсон.
– Что?
– Съезжай на обочину!
И вдруг оказалось, что я не могу пошевелиться. Не могу оторвать взгляд от красной машины. Это был лимузин с затемнёнными стёклами. Все ближе и ближе. Передний бампер погнут. Весь капот – в шрамах, вмятинах и царапинах. Водителя было не видно. На секунду я потеряла машину из виду – она растворилась в зыбком мареве жара. А когда лимузин выехал из зоны горячего воздуха, он был уже совсем рядом. И тогда же включился звук. Противный, высокий, бьющий по нервам – у меня в голове. Шум.
– Быстрее! – закричал Павлин.
Мы съехали на обочину, и лимузин вильнул в нашу сторону. Мы ударились об ограждение. Жуткий скрежет металла отдался в теле, пробирая до самых костей. Лимузин прижимал нас к ограждению, обжигая бок нашей машины, и день вдруг потемнел, а потом переполнился цветом, разноцветными искрами.
И мне вдруг подумалось, очень чётко и определённо, что сейчас я умру. Прямо сейчас, прямо здесь.
Время как будто запнулось и остановилось.
Времени просто не стало.
Хендерсон бросило на меня, и я обняла её, я совершенно спокойно её обняла, не знаю как. Голоса, шепоты. Неясное, смазанное пятно – что‑то билось в руках Павлина.
– Девочка, давай назад!
Голос Павлина, потерянный крик, обожжённый шумом. Скрежет металла. Что‑то вылетело из руки Павлина. Не знаю, с чем он там сражался, но он все‑таки не удержал эту штуку, и она приземлилась на колени Хендерсон, съёжившейся на сиденье, и я протянула руку и взяла эту вещь.
Пистолет.
А потом я почувствовала чью‑то руку у себя на запястье, кто‑то пытался вырвать у меня пистолет, пытался поднять его, медленно, медленно – сквозь сгустившийся воздух, сквозь пятна цвета, сквозь искры.
Россыпь света и звука.
Обрывки песни, помехи в эфире. Глупые молитвы и колыбельные, и все слезы, ещё не выплаканные – откуда они, эти слезы, скопились в глазах и ждут. И мне хочется лишь одного: ухватиться за то единственное, что не затронуто шумом, чистый, чёткий сигнал, благословенный, живой сигнал в самом конце диапазона. И кто‑то где‑то кричал мне: «Не надо», – но я уже не могла остановиться.
Я уже не могла остановиться. Не могла остановить свою руку. Палец лёг на спусковой крючок и нажал.
* * *
Сколько все это продолжалось? С того мгновения, когда лимузин прижал нас к ограждению, до выстрела: две‑три секунды, минута, чуть больше? Не знаю. В какой‑то момент я зажмурилась, но даже так, с закрытыми глазами, все равно видела звук, тихий хлопок, составленный из мелких крапинок цвета, рассыпанных в темноте. Я не слышала выстрела, но отдача отбросила меня назад, спиной – на дверцу, и голова переполнилась мягким, приглушённым рёвом, а потом машина остановилась.
Звенящее эхо от выстрела все же догнало меня, с большим опозданием.