Она никогда не возьмёт то, что ей предлагают за просто так. Но она протянула руку, и взяла меня за подбородок, и развернула лицом к себе. Так осторожно, так ласково.
– Я, ты, Павлин. Эта новая девочка. Команда несчастных придурков. Теперь мы все вместе. Посмотри на меня.
Мне было страшно и как‑то неловко и тягостно, что она придвинулась так близко, что она прикоснулась ко мне, но я уже ничего не могла сделать. Теперь я должна была на неё посмотреть.
– Ты не больна, Марлин. Ты не знала? Болезнь не в тебе. Она вовне. В пространстве, которое между нами.
– А тогда почему мне так плохо? Почему эта болезнь бьёт по мне? Что во мне есть такого, что так её привлекает? Моя семья…
Хендерсон поднесла руку к моим губам. В руке что‑то было. Я это чувствовала.
– У тебя глаза разного цвета, – сказала она. – Один синий, другой карий.
– Разного цвета.
– Ты очень хорошая, Марлин. Ты знаешь?
– Правда?
Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила её, и порошок высыпался на язык.
– Да, правда, – сказала Хендерсон. – И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребёнка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. – Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. – И что надо сказать?
– Пусть нам будет хорошо.
Затёртая фраза. Пустые слова. Но произнесённые слишком тихо. Едва различимым шёпотом. Но удержать настроение не получилось.
– Если ты нас бросаешь, – сказала Хендерсон, – тогда дай мне ключ.
Не раздумывая, я наклонилась и расшнуровала свой левый ботинок. Там я храню ключ. В носке. В сером шерстяном носке. Ключ завалился под ногу. Я стянула носок, и ключ выпал на землю. Маленький серебряный ключик. На самом деле Хендерсон он и не нужен. Она открыла бы чемоданчик и без ключа, я всегда это знала.
– Вот. Хендерсон положила чемоданчик себе на колени и вставила ключик в замок.
– Что ты делаешь?
– Ничего.
Она открыла чемоданчик.
– Хендерсон…
Осколки стекла, завёрнутые в бархат. Всего шесть штук. История, зеркало. Все, что нам удалось найти – или украсть – на сегодняшний день. Хендерсон убедилась, что механик не смотрит в нашу сторону, и достала один из осколков.
– Посмотреть хочешь, Марлин? В последний раз? Хендерсон развернула первый слой бархата.
– Не надо, – сказала я. – Это опасно.
– Но другие‑то смотрят.
– Я знаю.
– И я тоже хочу посмотреть.
– Просто посмотреть?
– Я же не идиотка. Просто посмотреть.
Я отвернулась. Мы с Хендерсон сидели рядом, на низкой кирпичной стене вокруг лужайки у гаража, и я отвернулась. А она развернула последний слой.
Я услышала голос.
Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит – надрывно и тяжело. А потом у неё перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.
Я слышала, как она плачет.
Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернёт осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щёлкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко – со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.
Все уже сказано, все уже сделано.
Пора уходить.
Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.
– Ты забыла ботинок.
Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Чёрный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жёсткой. Но я это сделала.
Я ушла.
А потом он ушёл. Старик сердито нахмурился и пошёл дальше – изливать своё откровение на всех и каждого.
– Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…
Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто‑нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда‑то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка – все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.
– Смотри, – сказала Тапело. – Я купила журнал. Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.
– Видишь? Это про шахматы.
– Да. Хорошо.
– И ещё я купила покушать, нам всем. – Она открыла пластиковый пакет. – Сандвичи. Фрукты.
– Хорошо.
– А что у тебя с ботинком?
Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.
– Его надо надеть.
– Ну так надень.
Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.
– Я тут видела женщину, – сказала Тапело. – Прямо вылитая ты.
– Где? – Я выпрямилась.
– Её уже нет. А носок ты не хочешь надеть?
Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.
– Марлин? Что с тобой?
– Ничего.
– Хочешь банан? Или яблоко?
Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.
– Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.
– Не могу. Я ещё жду своей очереди. – Это что у тебя?
– Ты за какой цвет? – спросила Тапело.
– За какой цвет?
– Я – за белый. А ты за какой?
– Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.
– Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где‑то здесь.
– Хорошо, буду иметь в виду.
И тут к Тапело подошёл маленький мальчик в ярко‑красном свитере.