– Ну, еб твою мать. Ты куда делась?
– Я…
– Наверное, зря я тебя взяла. Я не знала, что сказать.
– Ладно, ебись оно все конём.
Хендерсон отошла прочь. Она шагнула к машине, а потом повернулась обратно ко мне. Подступила вплотную.
– Видишь, Марлин? – сказала она. – Видишь, что получилось? Так и должно было быть. Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина? Теперь понимаешь?!
Хендерсон пошла к машине. И я пошла следом. А что мне ещё оставалось? Павлин стоял у машины. Водительская дверца была открыта.
– Ну что? – спросил он. – Имя узнали? Хендерсон кивнула.
– Коул. Томас Коул.
– Ну и?
– Он писатель.
– Ага. Что ещё?
– Ничего.
– Адрес узнали? Хендерсон покачала головой.
– Нет.
– Парень не знает.
– Знает, – сказал Павлин. – Должен знать.
– Он сказал, что не знает.
– Господи.
– Павлин, посмотри на него. Посмотри. Что я ещё могла сделать?
– Хочешь, чтобы я…
Хендерсон открыла пассажирскую дверцу.
– Я найду адрес, – сказала она. – Сегодня.
– Хорошо.
Павлин на миг оглянулся, скользнул по мне невидящим взглядом и сел в машину. Я обернулась, вбирая в себя эту картину, залитую дождём.
Мальчик, Джейми – он все ещё ползал по лужам в отчаянных поисках бусин. Я посмотрела на театр. Бродяга, спавший у входа, теперь проснулся. Он стоял и смотрел на меня. Свет от неоновой вывески омывал его волнами цвета, название театра как будто парило в воздухе над стеклянными трубками. Словно буквы пытались вырваться. Я опустила глаза. У меня в руках была книга. Я не помню, когда я её забрала и где. Откуда идёт эта тьма?
Я повернулась к машине.
Тапело смотрела на меня сквозь прозрачную плёнку в боковом окне. Дождь так и шёл.
Лицо девочки таяло под дождём.
– Она подхватила заразу. Болезнь у неё в проводах и в моторе, вообще – везде.
– Смотри, сейчас все нормально.
– Она умирает.
* * *
Хендерсон ушла искать этого Томаса Коула. Сказала, что пойдёт одна. Мы уже знаем, что бусины с ожерелья попали в нашу реальность через зеркальный осколок; он где‑то здесь, в городе.
Дожидается нас. Я представляю его себе: хрупкий, сверкающий, с острыми сколами – лежит где‑нибудь в потайном месте, надёжно спрятанный. Мне представляется, как его достают, бережно, нервно. Осторожно касаются серебристой поверхности. Крошечное отверстие – прокол в ткани мира, заполненный серебром и туманом. Я вижу руку. Вижу. Как она проходит сквозь стекло, туда, вовнутрь…
Я как смогла описала, что было в театре. Но что это было? Можно ли мне доверять своей памяти? Слова расплываются пятнами по странице. Тонкий след чёрной ручки – как дым.
И вот я сижу, и пишу, и жду…
В тесном запущенном номере в каком‑то паршивом отеле, далеко от моря. В конечном итоге к тому все и сводится. Здесь так много людей. В этом городе, в этом отеле. Я не знаю почему. Что привлекает сюда народ? Два последних свободных номера. Мы с девочкой – здесь. А где‑то там, в дальнем конце коридора, – Павлин с Хендерсон.
Хендерсон…
Она ушла одна. Почему – одна? Взяла с собой один шприц. Наверное, чтобы расплатиться за информацию. Но почему она решила пойти одна? Почему Павлин дал ей уйти? Почему не пошёл вместе с ней? Вот он сидит. Пьёт, смеётся с Тапело. Похоже, он совсем не тревожится за Хендерсон.
Зато за меня все тревожатся, я это знаю. Я чувствую. Из‑за того, как я вела себя в театре. Теперь за мной надо присматривать. Это слова Хендерсон. Прежде чем уйти, она сказала Павлину: Присмотри за Марлин. Они уже не доверяют мне. Мне нельзя доверять.
Кладу тетрадь ближе к свету. Из всех светильников, что есть в номере, работает только настольная лампа на тумбочке у кровати. Абажура как такового нет. Просто медный каркас и лампочка. И свет постоянно мигает. В углах притаились тени. Комната маленькая – и какая‑то слишком загромождённая. Две кровати, деревянный стул, тумбочка между кроватями. Телевизор, Все дешёвое. Все подержанное. Все вразнобой. Ни туалета, ни ванны, ни раковины. Но зато есть пианино. Старое пианино у стены напротив кроватей. И ещё – маленький шкафчик с баром, подключённый к электронному счётчику. Но Павлин разомкнул провода, и теперь мы пьём на халяву. Главное, завтра, когда мы будем уезжать, изобразить полное недоумение, если наша афёра раскроется. Если мы доживём до завтра. Если мы переживём эту ночь без…
Звуки с улицы. Звон разбитого стекла, дикий смех. Истошный, отчаянный вопль.
Когда же все это закончится?
В номере жутко воняет. Запах, скопившийся за годы. Оставшийся после людей, которые тут останавливались и жили. Может быть, умирали. И от него никуда не скрыться. Под грязными поблекшими обоями копошатся насекомые. Наум приходят всякие мрачные мысли о кожных болезнях. Похоже, у этой комнаты тяжкий случай экземы. Я пыталась позвонить дежурному администратору, чтобы пожаловаться, но на том конце линии включилось записанное сообщение. Искажённый металлический голос.
Вот где все происходит.
В этой комнате.
На стене висит зеркало. Разумеется, перевёрнутое. Стекла не видно. Но меня все равно так и тянет смотреть в ту сторону. На деревянную раму. Интересно, что будет, если мне хватит смелости повернуть его обратно к свету и посмотреться туда?
Что я там увижу на самом деле?
Чьё там будет лицо?
* * *
Павлин рассказал нам странную историю. Про то, как он покончил с собой. Это случилось уже после войны, но ещё до того, как они встретились с Хендерсон. Для него это было тяжёлое время: без работы и без желания искать работу. Он тогда жил у мамы и ждал, пока ему не подвернётся чего‑нибудь стоящее. Но ничего так и не подвернулось. У него ещё кое‑что оставалось, какие‑то навыки и умения. Но самое главное, в нем ещё не погас огонь, зажжённый войной. Остаток яда в крови, как он сам это назвал. У него был пистолет, украденный в армии. Какое‑то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работёнкой.