Марлин.
– …Марлин?
– Кингсли? Это вы?
– …это вы?
– Послушайте, я возвращаюсь домой.
– …домой.
– Все, с меня хватит.
– …хватит… хватит.
– Послушайте.
– …слушайте.
– Нет, вы послушайте…
– …слушайте… слушайте.
Старик за стойкой то и дело поглядывал на меня. Теперь он улыбался, но улыбался жестоко, как будто знал, что со мной происходит, знал все мои тайны. А голос в трубке шептал мне в ухо, отвечая мне тёмным эхом. Шелестящая ласка моей собственной тени.
– Кто вы? Как вас зовут?
– …вас зовут.
– Кто там с вами?
– …там, с вами…
– И как туалет? – спросила Тапело.
– Что?
– Туалет. Там как, очень страшно? Потому что я тоже хочу, но пока терплю. Как‑то вот не решаюсь пойти.
– Да, там противно.
– Я так и знала.
– Тут есть горшок. Под кроватью, – сказал Павлин.
– Ага.
– Я отвернусь.
Все вокруг было чётким и ясным; я от такого отвыкла.
– Знаешь, какая она? – спросил Павлин.
– Кто? – спросила Тапело.
– Беверли.
– Беверли? Она сумасшедшая.
– Она всегда делает все по‑своему, – сказал Павлин. – Сколько я её знаю. Она – сама по себе.
– Но ты её любишь, да?
– Девочка, ты о чем?
– Ты меня слышал.
– Не понимаю, о чем ты.
– Все в порядке, – сказала я. – Я хочу…
Но я не знала, что им сказать. Я опять стала смотреть, как они играют.
– Я хочу извиниться, – сказала я чуть погодя.
– А это чего за херня? – Павлин попытался прочесть надпись на этикетке.
– Павлин…
– Гадость страшная.
– Это яйца, – сказала Тапело.
– Что?
Я попыталась заговорить.
– Вы оба, послушайте…
– Этот напиток, – сказала Тапело, – его делают из яиц.
– Из яиц?
– Из сырых желтков, бренди и сахара.
– Господи. – Павлин отпил ещё глоток. – Ну и гадость. Я смотрела на них, как они хорошо спелись, и мне даже не верилось, что Павлин грозил Тапело пистолетом.
– Павлин…
– Ну, чего? Марлин, ты что, не видишь? Я занят.
– Я хочу извиниться. За то, что было.
– Крепко тебя шибануло.
– Да.
– Ты же сказала, что приняла дневную дозу.
– Я приняла. Теперь я вспомнила.
– Приняла? Ты говорила, что нет. – Хендерсон придёт – подтвердит.
– Хендерсон придёт – подтвердит. Она мне сама дала капсулу.
– Просто болезнь прогрессирует, – сказала Тапело. – Наверное.
Павлин посмотрел на меня.
– Марлин?
– Я не знаю. Не знаю. Девочка вздохнула.
– Павлин, твой ход.
– Ага, сейчас.
Павлин играл чёрными. Он передвинул свою фигуру, и Тапело тут же сделала ответный ход.
– Шах. Ты что, не видел?
Павлин покачал головой. Он, похоже, расстроился.
– Яйца! Етить‑колотить, и кому пришло в голову делать бухло из яиц?
– Из сырых желтков, – сказала Тапело.
– Блин, их хотя бы сперва, ну, сварили или пожарили, что ли. Что там ещё было? Бренди. А ещё?
– Сахар.
– А ты, я смотрю, много знаешь. Слышишь, Марлин? Девочка знает все. Ну, почти.
Я подошла ближе.
– Тапело, часы у тебя?
– Часы? Да, конечно.
Она взяла свою сумку и достала часы. Я посмотрела на циферблат, на дрожащие размытые стрелки, которые медленно обретали чёткость. Прямо пока я на них смотрела.
– Пять минут двенадцатого, – сказала я.
– Дай‑ка я посмотрю. – Тапело взглянула на часы. – Все правильно. Пять минут двенадцатого.
И вот тогда я все вспомнила – все, что было сегодня. – Ладно, – сказал Павлин. – Слушай, Марлин. Я не особенно разбираюсь в инъекциях. Я не знаю, какой там состав.
– Все в порядке.
– Я не знаю, сколько это продлится.
– Послушайте. Я просто хотела сказать вам «спасибо». За то, что вы мне помогли. В общем, спасибо.
– Да не за что, – сказал Павлин. – Ладно. Чей ход?
– Павлин, тебе шах.
– А, ну да.
Павлин сделал ход, Тапело тоже сделала ход, а потом я отошла к окну. Теперь я смогла прочитать, что там написано, на мигающей неоновой вывеске, через дорогу. Это была церковь. Такого я не ожидала. Я думала, это клуб. Ночной клуб. Но оказалось, что это церковь. Так там было написано. Зелёными буквами. Церковь. А чуть выше надписи был маленький жёлтый крест. Люди, которые раньше стояли у входа, теперь ушли. По улице медленно проехала полицейская машина.
– Мне, похоже, пиздец, – сказал Павлин.
– Да, похоже на то.
– Я уже чувствую. Блин. Ты посмотри. Посмотри на доску.
– Мат в три хода, – сказала Тапело.
– Блин. Как‑то мне нехорошо.
Я посмотрела на небо. Луна скрылась за облаками. Ночь закрыла свой глаз.
– Знаешь что, девочка, однажды я все‑таки соберусь и точно прибью её, эту твою игру.
– Ага, очень хотелось бы посмотреть, как ты будешь её прибивать.
Я отошла от окна. Прижала ладонь к стене, к влажной стене. Я искала цветок, тот самый жёлтый цветок, в который я провалилась во время приступа. Там я видела свою дочку, внутри сомкнувшихся лепестков. Я знала, что это обман искажённого восприятия. Я это знала. Шум создал помехи, обманную видимость: то, что тебя больше всего беспокоит, что для тебя наиболее ценно, проецируется вовне и сливается с окружающим миром.
– Марлин, что ты делаешь? – Ничего.
– Да оставь ты её в покое. Ты играешь?
– А смысл?
Я водила рукой по стене. По той самой стене, из‑за которой чуть раньше доносились стоны и странные крики. Теперь она была мягкой, податливой. То есть не вся стена, а один небольшой участок. У меня под рукой. В точности подходящий по цвету и по рисунку к сердцевине цветка на обоях, но мягкий, упругий и влажный. Да, наверное, это он. Тот самый цветок.