Ослепленный вначале силой и красотой своих переживаний, он затем испугался – во что превратится его интеллект и что станет с его телом, если это состояние, которое он считал сверхъестественным, будет развиваться и бесконечно усиливаться? Благодаря способности увеличивать все до чудовищных размеров, присущей духовному зрению человека, отравленного гашишем, этот страх вызвал невероятные терзания.
«Я походил, – говорит он, – на лошадь, которая понесла и мчится к пропасти: она хочет остановиться и не может. Это был действительно ужасный галоп, и моя мысль, игрушка обстоятельств, среды, момента – всего того, что применимо к слову „случай“, приняла чисто рапсодический размах. Поздно! – повторял я все время с глубоким отчаяньем.
Едва прошла эта мука, которая, казалось мне, длилась бесконечно долго, хотя это продолжалось всего несколько минут, и я вознадеялся, наконец, погрузиться в блаженный покой, столь ценимый сынами Востока, как на меня вдруг обрушилось новое несчастье. Новое беспокойство, самое мелочное и ребяческое, внезапно овладело мною. Я вспомнил вдруг, что приглашен на обед, где будет много солидных людей. И я увидел себя – среди толпы корректных и благовоспитанных людей, прекрасно владеющих собой, – вынужденного, при свете многочисленных ламп, скрывать свое состояние. Я был уверен, что это удастся мне, но вместе с тем пал духом при мысли о том ужасном напряжении воли, которое потребуется для этого. Не знаю, какая случайность вызвала вдруг в моей памяти слова Евангелия: «Горе приносящему соблазн!» – и, желая забыть их и напрягая для этого все усилия, я беспрестанно повторял их в уме. И вот мое несчастье (да, это было истинное несчастье) приняло грандиозные размеры. Несмотря на слабость, я решился обратиться к аптекарю: я не знал противоядий, а мне хотелось появиться в обществе, куда призывал меня долг, свежим и здоровым. Но на пороге магазина меня осенила внезапная мысль, которая остановила меня и заставила задуматься. Я увидел в витрине магазина свое отражение, и вид мой поразил меня. Эта бледность, эти сжатые губы, эти широко раскрытые глаза! «Зачем, – подумал я, – тревожить этого милого человека по такому пустяку!» К этому присоединялся страх показаться смешным в глазах людей в магазине. Но мое необъяснимое расположение к этому аптекарю подавляло все остальные чувства. Я представлял себе этого человека таким же болезненно чувствительным, каким был сам в тот роковой момент, и воображая, что его слух и его душа должны содрогаться от малейшего шума, решил войти к нему на цыпочках. «Нужно, – говорил я себе, – быть в высшей степени деликатным по отношению к человеку, вниманием которого я хочу воспользоваться». И я старался сдерживать звуки моего голоса, заглушать шум моих шагов. Вы знаете голос людей, отравленных гашишем? Торжественный, низкий, гортанный, напоминающий голос закоренелых опиоманов. Результат получился совершенно противоположный тому, которого я ожидал. Желая успокоить аптекаря, я напугал его. Он ничего не знал о такой болезни, никогда не слышал о ней. Он смотрел на меня с любопытством и недоверием. Не принимал ли он меня за сумасшедшего, за злоумышленника или попрошайку? Вероятно, ни за того, ни за другого; но все эти нелепые мысли промелькнули в моем мозгу. Я должен был подробно объяснить ему (с каким усилием!) о существовании варенья из конопли и о том, для чего оно употребляется; я все время повторял, что опасности здесь никакой нет, что ему нечего беспокоиться, что я прошу у него только средства для ослабления действия яда, повторяя без конца, насколько я удручен необходимостью обращаться к нему по такому скучному делу. Наконец – поймите, сколько унижения было для меня в его словах – он просто попросил меня удалиться.
Такова была награда за мое расположение и мое преувеличенное благодушие. Я отправился на вечер: я никого не шокировал там. Никто не догадался о сверхчеловеческих усилиях, которые я употреблял, чтобы походить на всех. Но я никогда не забуду терзаний ультрапоэтического опьянения, связанного необходимостью соблюдать приличия и отравленного сознанием долга!»
Хотя я вообще склонен сочувствовать страданиям, созданным воображением, я не мог удержаться от смеха, слушая этот рассказ. Автор его не исправился. Он продолжал искать в проклятом наркотике того возбуждения, которое нужно находить в самом себе, но так как это человек осторожный и благоразумный, человек из общества, то он стал уменьшать дозы яда, но в то же время чаще прибегать к нему. Со временем он увидит пагубные последствия такой системы.
Возвращаюсь к последовательному описанию опьянения гашишем. После первого периода, выражающегося в ребяческой веселости, наступает кратковременное успокоение. Но вскоре наступают новые явления – ощущение холода в конечностях (в некоторых случаях довольно значительное) и страшная слабость во всех членах: руки ваши совершенно расслаблены, а в голове и во всем вашем существе вы ощущаете какое-то онемение и тягостное оцепенение. Глаза ваши расширяются, они словно растягиваются во всех направлениях силой неудержимого экстаза. Лицо ваше покрывается страшной бледностью. Губы пересыхают и как бы втягиваются ртом – тем движением, которое характеризует честолюбивого человека, охваченного грандиозными планами, погруженного в великие мысли. Горло как бы сжимается. Нёбо пересохло от жажды, которую было бы бесконечно приятно утолить, если бы сладость лени не казалась еще приятнее и не противилась бы малейшему движению тела. Хриплые и глубокие вздохи вырываются из вашей груди, словно ваше прежнее тело не может вынести желаний и порывов вашей новой души. Время от времени вы вздрагиваете непроизвольно, как после утомительного дня или во время бурной ночи, перед наступлением глубокого сна.
Прежде чем перейти к дальнейшему, я остановлюсь на случае, который относится к упомянутому выше ощущению холода в конечностях и может служить доказательством того, насколько разнообразны даже чисто физические явления при действии яда в зависимости от индивидуальности отравленного. В данном случае мы имеем дело с литератором, и многие моменты его рассказа отмечены печатью писательского темперамента.
«Я принял, – говорит он, – умеренную дозу масляного экстракта, и все шло прекрасно. Приступ болезненной веселости длился недолго, и мною овладело состояние истомы и недоумения, которое почти граничило с блаженством. Я надеялся на спокойный вечер, свободный от всяких забот. К несчастью, обстоятельства сложились так, что мне пришлось в этот вечер сопровождать в театр одного из моих знакомых. Я мужественно подчинился необходимости, затаив свое безграничное желание отдаться лени и неподвижности. Не найдя ни одного свободного фиакра в моем квартале, я должен был совершить длиннейший путь пешком, подвергая слух свой неприятному шуму экипажей, глупым разговорам прохожих, целому океану пошлости.
В кончиках пальцев я испытывал уже ощущение холода; холод этот все усиливался и, наконец, стал настолько резок, как будто руки мои были опущены в ведро ледяной воды. Но я не испытывал никакого страдания; наоборот, это острое чувство холода доставляло мне какое-то странное наслаждение. Но ощущение холода все усиливалось; раза два или три я спрашивал своего спутника, действительно ли так холодно, как мне кажется; мне отвечали, что, напротив, погода очень теплая.