Открылась дверь, и в зале в сопровождении матери появилась Виктория.
Как и наказывал отец, я подошел к нему и встал рядом. Он пожал мне руку. Леру поцеловал Викторию. Отец в свою очередь чмокнул ее в щечку и подарил колечко. Пришлось выслушать еще одну речь. В конце концов мне все‑таки дозволили приблизиться к невесте. Но поговорить у нас не было ни малейшей возможности.
Празднество шло своим чередом.
Но я при всем желании не видел ровным счетом ничего. Глаза, привыкшие к относительно яркому свету коридоров, играли со мной злые шутки, то и дело выискивая во тьме какие‑то движущиеся цветные признаки, — но это скоро прошло. Главной моей заботой стал не мрак, а стылый воздух, обвевающий тело, вымораживающий его до дрожи. Сталь перилец у меня под пальцами казалась мне ледяной сосулькой, и я принялся водить руками туда‑сюда, пытаясь хоть немного ослабить неприятное ощущение. Надо было просто выпустить перильца, но я не мог этого сделать. В этой могильной тьме они оставались единственным, что связывало меня с реальностью. Никогда еще я не был так отрезан от прошлого, никогда еще не сталкивался с такой полной, всеобъемлющей неизвестностью. Тело помимо воли напряглось, будто в ожидании внезапного толчка или удара, но так и не дождалось ни того, ни другого. Вокруг были только холод и мрак — и ошеломляющая тишина, если не замечать свиста ветра в ушах.
По мере того как текли минуты и глаза начинали привыкать к темноте, я обнаружил, что могу выделить из нее какие‑то смутные образы. Я различил разведчика Дентона, застывшего рядом, — высокую фигуру в плаще. А под уступом, на котором мы стояли, я улавливал исполинскую, неправильной формы громаду, черневшую на фоне почти полного мрака.
А вокруг по‑прежнему лежала непроглядная тьма. И у меня все еще не было никаких ориентиров, которые позволили бы дорисовать в уме какие‑нибудь формы или контуры. Это пугало, нет, скорее потрясало до оторопи — я ведь не чувствовал прямой физической угрозы. Подчас мне, бывало, снилось что‑то подобное, и, очнувшись, я долго еще ощущал воздействие полученных во сне впечатлений. Теперь это был не сон — невозможно мысленно ощутить такой режущий холод, не может пригрезиться такая пугающая ясность новых представлений о пространстве и времени. Я знал одно: это мой первый выход за пределы Города — что же еще это может быть? — и это решительно не походит на любые догадки, какие я когда‑либо строил.
Едва в сознании упрочилась эта мысль, как холод, мрак и отсутствие ориентиров потеряли всякое значение. Я попал наружу — свершилось то, чего я так долго ждал!
Дентону больше не было нужды призывать меня к молчанию: я и так не мог ничего вымолвить, а попытайся — слова застряли бы в глотке или затерялись на ветру. Все, что мне оставалось, — смотреть, смотреть во все глаза и не видеть ничего, кроме глубокой таинственной чаши земли под облачным саваном ночи.
И тут новое открытие потрясло меня: я почувствовал запах грунта! Он не походил ни на один из запахов, какие мне случалось вдыхать в Городе, и мозг незамедлительно вызвал к жизни чуждый мне образ тучной бурой почвы, повлажневшей в ночи. В моем распоряжении не было способов распознать этот запах — может, с почвой он и не имел ничего общего, — но образ богатой, плодородной земли я вынес из учебника, прочитанного еще в яслях. Довольно было представить себе ее, и владевшая мной лихорадка еще усилилась, я словно чуял очищающее дыхание диких, неисследованных просторов за Городом. Мне предстояло столько увидеть, столько сделать… и даже не в этом суть — здесь, на краю уступа, я на несколько бесценных секунд задержал свое будущее во власти собственной фантазии. По правде сказать, я и не нуждался в зрении: один‑единственный бесконечно важный шаг из городских теснин — и мое воображение разыгралось до пределов, на какие и посягнуть не смели читанные мною авторы…
Мало‑помалу окружающий мрак словно бы таял, пока небо над головой не приобрело темно‑серый оттенок. Вдалеке я различил линию, где облака встречаются с горизонтом, и почти сразу же заметил, как на кромке одного из облачков выступила бледно‑розовая кайма. И словно подстегнутое светом, это облачко, а вслед за ним и все остальные медленно двинулись над нами — казалось, ветер уносит их от подступающей зари. По небу разливался румянец, на мгновение догонял уплывающие облака, а позади них открывалась широкая полоса прозрачности, которая и сама постепенно окрашивалась в сочный оранжевый цвет. Все мое внимание без остатка было поглощено этим зрелищем, — прямо скажем, за всю свою жизнь я не видел ничего прекраснее. Оранжевая краска разливалась по небу все шире и одновременно светлела; облака, скользящие вдаль, еще были опалены красным, а там, где горизонт соприкасался с небом, зарождалось крепнущее с каждой минутой сияние.
Оранжевое сходило на нет. Куда быстрее, чем я мог бы себе представить, этот цвет растворялся в небе, а сияние разгоралось ярче и ярче. У горизонта небо налилось такой бледной ослепительной голубизной, что казалось белым. И, как бы вырастая из‑за горизонта, в середине голубизны поднялось блистающее световое копье, чуть склоненное набок, будто шпиль заброшенной церкви. Копье вытягивалось, утолщалось, полнилось светом и спустя считанные секунды раскалилось так, что на него стало больно смотреть.
Разведчик Дентон вдруг схватил меня за руку.
— Глядите! — произнес он, указывая куда‑то левее светового пятна.
Слева направо, медленно взмахивая крыльями, поле моего зрения пересекал строй птиц, развернутый изящным клином. Мгновение — и птицы долетели до вздымающейся в небо колонны света и на несколько секунд пропали из виду.
— Что это? — спросил я охрипшим от волнения голосом.
— Просто гуси…
Вот они снова стали видны, неторопливые вольные птицы и голубое небо за ними. А через минуту или около того строй исчез за поднимающимися поодаль холмами.
Я вновь взглянул на восходящее солнце. За тот короткий срок, что я провожал глазами птиц, оно преобразилось. Из‑за горизонта появилась главная его часть и повисла над миром, длинная, блюдцеобразная, с выпирающими вверх и вниз перпендикулярными остриями, раскаленными добела. Я почувствовал, как в лицо пахнуло теплом. Да и ветер утих.
Я стоял с Дентоном на узком уступе, глядя вниз на землю.