Гневно сдвинул дворянин тонкие брови и сказал голосом, скорее упавшим, чем резким:
– Ты помешал мне забыться, иди вон, мой друг! – И медленно провел еще граблями по траве, но, разбитый в своей мечтательности, оставил не удовлетворившее занятие и вошел по широкой лестнице в столовую, где, развернув салфетку, попробовал кушанья, но не почувствовал в себе аппетита; лишь налил в хрустальный бокал изюмного квасу и, откинувшись в кресло, коснулся пальцами кончиков пальцев. Тогда между пальцами пробежало как бы легкое дуновение и погрузило еще более носителя этих, из слоновой кости выточенных пальцев в задумчивость, которая и убелила откинутый его лоб.
– Нет, – сказал дворянин, – не для земных утех эти руки; пусть настигнет меня на сем поприще разлучительница! – И он закрыл глаза и вздрогнул, и открыл их уже круглыми от изумления, потому что дверь отворилась и вошла, осторожно ступая, молодая баба с пунцовым широким лицом.
Таково бывает устройство иных лиц, когда над губой закинулся, словно удерживая смех, превеселый нос, черная бровь бежит прямо к переносице, а другая улетела вверх и подпрыгивает от неудержимого веселья… Баба остановилась в дверях, рукой вытерла рот и нос вместе…
– Кто ты? – спросил дворянин, хмурясь.
– До вашей милости, – сразу повалилась баба в ноги, – как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.
– Ну? – сказал дворянин, успокаиваясь.
– Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья…
– Иди, иди, – замахал дворянин рукою, – я разберу…
Брови у бабы зашевелились, румяное лицо – вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко… Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.
– Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..
– Сами изволили приказать вчерась, – сказал Филимон уныло, – для вас и привели…
Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал…
– Ах ты грубиян, пошел вон!
«В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?» – подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:
– Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую…
Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях…
Дворянин закрыл глаза: было молчание, большая муха тыкалась носом в стекло, озлившись на скуку этого дома…
– Да! – воскликнул дворянин внезапно.
– Ах, батюшки, – испугалась баба.
– Да, – повторил дворянин, – подумай о том, что ожидает тебя по ту сторону жизни…
Баба вздохнула.
– Верю ли я в загробную жизнь? – воодушевясь, заговорил дворянин. – Ах, никто не знает, что с нами станет после печальной жизни.
Покинув низкое кресло, он заходил по паркету и говорил горячо и много, как никогда, а баба слушала…
– Давай умрем, умрем вместе, случайная моя подруга, – воскликнул он, наконец, и положил на ее плечи холеные руки.
Баба всплеснулась и заголосила:
– Жалостный ты мой, соколик, ягодка малиновая, сиротка бесталанная.
Брови ее подпрыгивали, лицо расстроилось, один нос не участвовал в общей скорби, вздернувшись как будто еще веселее.
– Умрем, умрем! – лепетал дворянин, и неудержимо потянуло его на участливую грудь.
Когда затем, с зажженным канделябром, вошел Филимон, у окна на кресле сидела баба, а у нее на коленях томный и слабый дворянин. Помигав на вошедшего слугу, он прошептал:
– Филимон, зачем свет, у нас есть луна. Филимон, пятясь, прихлопнул за собою дверь и, поставив канделябр на сундук, принялся беззвучно смеяться.
АРХИП
1
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу… Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
– Сад охраняет Володя, – говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, – я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи – пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, – народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…
– Разве видели?..
– В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
– Появлялся он в уезде два раза, – продолжала старушка, – и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.
– Если его знают в лицо, почему не поймают?
– Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
– Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
– Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…
– Да, Волшебник – чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
– Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…
– Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…
– Ох… ох… – сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
– Бабушка, чаю.
– Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, – заволновалась Александра Аполлоновна.
– Он, бабушка, не заряжен.
– Все равно. – И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
– Что, Володя, как твои разбойники? – спросил Собакин.
– Ничего, – набивая рот ватрушками, говорит Володя.
– Убил кого-нибудь?
– На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
– У пруда ночью сыро, – сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
– А у меня, бабушка, порох есть…
– Откуда ты взял! Отдай сию минуту… Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
«Дети, дети», – подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
– Володя, где ты? – позвала она. – Иди спать, – одиннадцать часов…
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
– Барин Собакин здесь?
– Кто спрашивает? – по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
– Работник их, Михайло.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
– Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
– Несчастье у нас, барин, – сказал из-за плетня невидимый работник, – увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
– Что, Волшебника увели? – крикнул Собакин.
– Беда-то какая, не доглядели…
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры…
– А где Архип? – спросил Собакин.
– Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
– Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, – успокаивали работники.
– Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
– Лейте, лейте все ведро.