Афрйкан Ильич шел сзади и хрипел:
– А мы-то ждали, – и к завтраку и к обеду. И обед был хороший, в весь его съели…
3
Николушка ходил по комнате тяжелой кавалерийской походкой, разводил руками и поднимал плечи. Розовое, с полным ртом и изломанными бровями, лицо его было бы красиво, если бы не легкая одутловатость щек и не беспокойство в глазах, больших и серых. Говорил он много и красноречиво.
– Моя душа опустошена, жизнь исковержааа и разбита. На моих плечах – существо, которое я люблю, существо беспомощное и усталое. Мы погибали, тетушка. Вы протянули нам руку. Теперь, среди этих дедовских стен, я чувствую прилив энергии. Я верю в будущее.
Взволнованная тетушка сидела в кресле. Позади нее сильно дымил папиросой Африкан Ильич… Настенька приютилась в тени, за кроватью.
– Тетушка, научите меня жить, научите работать, и вы спасете и меня и эту бедную женщину.
Тогда Анна Михайловна взяла Николушку за руку, посадила рядом с собою и некоторое время молчала.
– Николай, – сказала она наконец, – знаешь ты, что такое земля?
Николушка удивленно взглянул на нее и покусал губы.
– Вот то-то, что не знаешь. У вас в городе во земле-то, чай, никогда и не ходят, все по камням. А вот деды твои, Николушка, с земли-то никогда не съезжали. Бывало, в город Симбирск собраться, – комиссия: раз или два в год, не более того, и ездили, – на выборы или насчет закладной, или продажи… А о скуке или безделье – и думать-то было стыдно. Земля – твоя колыбель, – из нее вышел, к ней и вернись…
Николушка, глубоко вздохнув, опустил голову. Сидеть ему около тетушки было неловко, и, кроме того, подкуривал сбоку Африкан Ильич крепким табаком.
– Ты не смотри, что именье у нас разоренное, – все дела поправим. Об этом заботится Африкан Ильич не покладая рук, и большое ему от всего нашего туренев-ского рода спасибо. А вот ты покуда примись за дела небольшие, побочные. Можно раков ловить и делать из них консервы, пойдут в столицы, – дело верное. Или грибы можно сажать – дорогие сорта. Или разводить зайцев: мясо употреблять в пищу, а шкуру – заграницу, там, говорят, русский заяц в большой цене, – из него горностай выделывают; правду я говорю, Африкан Ильич?
– Истинную правду, ваше превосходительство.
– Дела найдешь много, была бы охота. А лет через двадцать подрастет наш лесок – станем тогда на ноги. Примись, примись за дело, друг мой, – и именье спасешь и сам человеком станешь. Вот Соловьев – философ так же, как и ты, в молодости неверующий был, а потрудился и в бога уверовал…
Тут тетушка, сильно взволновавшись, поднялась с кресла:
– В бога уверуешь! Теперь такая мода, что никто в бога не верит. А я говорю – есть бог!
При этих словах Анна Михайловна сильно стукнула ладонью по комоду. Африкан Ильич закутался дымом.
Некоторое время все молчали. Затем, без стука, дверь отворилась, и в комнату вошел длинный, как жердь, поп Иван, в парусиновом грязном подряснике, не спеша оглядел новоприехавших и ухмыльнулся большим ртом; при этом у него под редкими усами открылись желтые, как у старой лошади, зубы. Да и лицо его все походило на кобылье – с тяжелой челюстью и длинной верхней губой. Только темные глаза были прекрасны, но он нарочно придавал им сатирическое выражение, что происходило скорее от смущения, чем от насмешливости.
– Однако, – сказал поп Иван, – накурено! – И вслед за этими словами в комнату словно влетела, как розовая бабочка, его племянница Раиса, в розовом платьице, вся в мелких светлых кудряшках.
– Ай да девица! – сказал Африкан Ильич и густо закашлялся.
Гости поздоровались, – поп Иван подавал руку лопатой, Раиса – кончики пальцев. Затем сели. Тетушка проговорила:
– Вот, батюшка, и прилетели птенцы назад в гнездо. Николушка с женой к нам – на всю зиму.
– Одобряю, – сказал поп Иван.
– Позвольте узнать все-таки, какие причины побудили вас на такой необыкновенный шаг?
– Ну и язва, поп, – захохотал Африкан Ильич.
Николушка, скромно опустив глаза, ответил, что приехал сюда учиться труду – работать.
– Полезно, – сказал поп Иван, щурясь и показывая лошадиные зубы.
– Исполняя волю Анны Михайловны, я сделаю попытку еще раз подняться. Вот, – Николушка протянул руки, – я смогу пойти за сохой. Но в душе моей останется вечная ночь. Я слишком знаю жизнь, чтобы еще чему-нибудь радоваться.
При этих словах Раиса открыла ротик и глядела на Николушку, как зачарованная птица. Наступило молчание, и вдруг в тени за кроватью громко засмеялась Настя. Поп Иван удивленно повернул к ней лошадиную голову, у тетушки затряслась папироска у рта. Николушка воскликнул сердито;
– Тебе нечему смеяться. Глупо! Тогда поп Иван, кашлянув, заговорил:
– Уважаемая Анна Михайловна не раз в беседах высказывала мнение, что человек, трудясь, естественно доходит до понимания божественного промысла, то есть начинает верить в бога. Согласен, но отчасти. На прошлой неделе шел я по земскому шоссе, близ того места, где поденные рабочие бьют камень. И слышу, – сидят каменщики на камнях и сквернословят, понося не только подрядчика, но и господа бога. Поэтому, соглашаясь с Анной Михайловной о пользе труда, принужден добавить – не всякого.
– Ну и философ! – воскликнул Африкан Ильич, крутя папиросу и откашливаясь до того, что весь побагровел.
Из-за двери тоненький голос Машутки позвал:
– Анна Михайловна, кушать подано.
4
После ужина Николушка вышел в сад, глубокий и сырой под ясным месяцем, настроившим меланхолично томные голоса древесных лягушек. Резко и нахально врываясь в их хор, кричала квакуша, охваченная любовной тоской. На поляне, уходящей вниз, к реке, путался в траве туман.
Николушка вошел в полусгнившую беседку над заводью, куда каждую весну подходила Волга, и, чиркнув спичкой, спугнул бестолково завозившихся под крышей голубей.
Отсюда видны были поемные луга с клубами тумана над болотами, черная груда ветел у мельничной запруды и далеко, на самом горизонте, высокая, сияющая местами, как чешуя, длинная полоса Волги.
Вдыхая ночной запах травы, земли и болотных цветов, Николушка вспоминал давнишнее. И то, что было, и то, что, быть может, видел он во сне – ребенком, – сплеталось неразрывно в грустные и прозрачные воспоминания.
Вспомнилось, как в этой беседке сидела его мать, в темном платье, пахнущем старинными, каких теперь не бывает, теплыми духами. Николушка так ясно это припомнил, что сквозь болотный запах лютиков, казалось, шел к нему этот забытый аромат. Мать обняла его за плечи, глядела, как играет вдали под лунным светом серебряная чешуя реки. Николушка спрашивал шепотом: «Мама, правда, мальчишки мне говорили, будто у нас в саду живет маленький-малюсенький старичок и продает ученых лягушек – по копейке за лягушку?»
«Не знаю – может быть, и живет такой старичок», – отвечала матушка, и на щеку Николушки падала слеза горячей каплей.
«Мама, ты плачешь?»
«Не знаю, кажется».
И в эту минуту Маленький Николушка увидел под крышей беседки, на перекладине, не то птицу, не то маленького старичка, который, нагнув вниз птичью головку, смотрел на него.
Николушка невольно поднял голову к крыше беседки… Да, да,_ вот и перекладина, где он в далеко ушедшем тумане детства видел странную птицу. Николушка вздохнул и, облокотясь о балюстраду, продолжал глядеть на туманные очертания деревьев, на сияющую полосу вдали. И вспомнил опять… Вот, уже в городе, он сидит с ногами на диване перед горящим камином и смотрит, как, легко потрескивая, пляшут желто-красные язычки.