Вдруг – звонок, и через едва освещенную камином гостиную проходит дама, шурша широким шелковым платьем. В дверях кабинета стоит отец, высокий, худой, с орлиным носом и глубоко запавшими глазами.
– Как вы добры, – говорит он вошедшей даме странным, враждебным Николушке голосом, – как вы добры! – И он и дама скрываются за дверью. У Николушки от сладкого ужаса бьется сердце, его тянет к той двери. Он слышит шаги отца, его глухие, отрывистые слова и торопливый шепот дамы… Что-то падает на пол. Наступает молчание, затем – задушенный вздох и звук поцелуя.
Николушка стискивает горло руками, хочет закричать, убежать, зарыться с головой… Но из другой двери ему кивает мать, вся в черном, как монашка, покинутая, бледная, ужасная. Ее внезапно так делается жалко, – Николушка бросается к ней, обхватывает ее ноги…
– Иди, иди отсюда, нельзя слушать, – говорит мать и увлекает Николушку в спальню…
Там, перед образницей во всю стену, зажжено несколько восковых свечей, стоит низкий стул с высокой спинкой для положения лба, – здесь на коленях долгие часы молится мать. Под платьем у нее, – если потихоньку тронуть пальцем, – железные прутья – вериги.
– Никогда, слышишь ты, никогда не смей подслушивать, – порывисто шепчет мать, – твой отец – страстной, огромной души человек, не тебе его судить!
Мать ставит Николушку рядом с собой на колени, и он глядит, как идут пушистые, длинные, желтые лучики от свечей. Здесь пахнет воском, лекарствами, тепло, томно и скучно…
Так растет Николушка между образницей и кабинетом, куда забегает потихоньку со страхом и жадностью посмотреть на портрет прекрасной дамы в красного дерева раме, потрогать необыкновенные вещицы на письменном столе, понюхать, как остро и удивительно пахнет окурок сигары.
Однажды Николушка поднял с ковра женскую перчатку, от непонятного волнения поцеловал ее и спрятал под курточку.
И часто, часто видел во сне какую-то узкую пустынную улицу, залитую мертвенным светом, и вдали – фигуру прекрасной женщины… Он бежит за ней, подпрыгивает и, быстро перебирая ногами, летит над тротуаром. Сердце тянется, заходится, но фигура ускользает все дальше – не догнать.
Николушка шумно вздохнул. Голубь, задевая за ветки, вылетел из-под крыши. Невдалеке послышались негромкие голоса тетушки, Насти и Раисы.
5
– Меня ужасно поразило, как он говорит, – услышал Николушка тоненький голос Раисы. – Ах, Анна Михайловна, я ведь очень мало что видела, и мне сделалось так интересно… так интересно… Особенно, когда сказал: «Я все испытал в жизни, в душе моей вечная ночь», – у меня что-то в сердце оборвалось.
Николушка видел, как женщины подошли к скамейке, тетушка и Настя сели, а тоненькая Раиса осталась стоять, оглядываясь на далекий свет окна.
– За последнее время у меня сердце стало постоянно биться, – продолжала она говорить, – по правде сказать, дядя Ваня стал очень сердитый. По ночам читает, ходит, стучит… Или примется говорить так страшно громко, – слушаю, слушаю, да и заплачу. Плохо живем.
Тетушка засмеялась, притянула к себе Раису, поцеловала ее и посадила рядом.
– Вы все такие хорошие, Анна Михайловна… И всех жальче мне Николая Михайловича стадо сегодня…
– Смотрите, не влюбитесь, – с усмешкой сказала Настя.
И сейчас же тетушка проговорила деловито:
– Идемте-ка, Настенька, спать, – вот вы и чихаете. И вы тоже, Раечка, марш, марш – спать.
– Анна Михайловна, я бы еще посидела, уж очень здесь приятно. Дядя Ваня позовет меня, когда домой идти. Можно?
Тетушка, опять засмеявшись, поцеловала ее и ушла, увела Настю.
Тогда Николушка усталым шагом вышел из беседки. Раиса увидела его, ахнула, поднялась было со скамейки и опять села.
– Любуетесь ночью? – сказал Николушка, опускаясь рядом с девушкой, и подпер подбородок тростью. – Дай бог вам никогда не знать горя.
Да, я завидую такой юности. Сколько прекрасных мечтаний впереди. Завидуешь красивой жизни и страшишься – неужели и она разобьется, упадет в грязь. – И он незаметно покосился на Раису. Она сидела, закусив березовый листик, опустив глаза…
– Расскажите вашу жизнь, – едва слышно прошептала Раиса.
– Рассказывать мою жизнь?.. Всю грязь, в которой я утопал, все пороки, унесшие мою молодость!.. Нет, вы не должны этого слышать. Мне бы хотелось теперь участия светлой, чистой женщины, – спасти, быть может, сохранить остаток живой души.
– Господи, что вы говорите!
– Да, этот лунный свет, вся эта красота не для меня. Мне двадцать восемь лет, но жизнь – кончена…
Он опустил голову. От дома позвал Настин голос: «Николай, иди спать…»
Николушка поднял голову и горько засмеялся.
– Вот он – мой жернов на шее. Что мне ждать, – ну, конечно – вниз головой на дно. Прощайте.
Он взял Раисину холодную маленькую ручку, стиснул ее, безнадежно кивнул головой – и зашагал к дому по дорожке, пятнистой от лунного света.
Сейчас же позвали и Раису. Поп Иван повел ее через ограду старой церкви по полю, прямой дорогой; шел, размахивая руками и опустив голову, фыркал носом, затем спросил:
– О чем говорила с этим, как его?..
– Николай Михайлович такой несчастный.
– Ага! Ты плакала, кажется?
– Ничуть не плакала. Стыдно вам, дядя Ваня, смеяться. Учите, что людей любить нужно, а сами о них так отзываетесь.
– Как отзываюсь? Я тебе ни слова о нем не сказал.
– И без того понятно…
– Ничего тебе не понятно, – сказал поп Иван, отворяя калитку своего палисадника, сплошь заросшего левкоями. – И ничего тебе не понятно… – И он замолчал, глядя туда, где между огромными спящими тополями были видны дымные луга, и зыбь месяца на воде, и редкие ночные облака, как барашки, набегающие на небо перед рассветом. – И ничего тебе, Раиса, не понятно.
Тетушка Анна Михайловна, морщась от папиросного дыма, стояла в комнате, приготовленной для молодых, перед двумя большими кожаными сундуками – остатками Николушкина благополучия, и раздумывала, что хорошо бы все это сжечь.
«На какие деньги куплено! Тряпки, притирания – грязь одна, – заживешь тут по-новому…»
– Ну, вот, нашли шатуна, – сказала она Насте, вошедшей вместе с Николушкой из сада. – А ночи-то, ночи какие у нас – чудные. Особенно в разлив – до свету не уйдешь с балкона.
Тетушка простилась, поцеловала обоих, покрестила и, уже совсем собираясь уходить, спросила вдруг деловито:
– В сундуках-то что?
– В этом платья вечерние и визитные, а в том – обувь, шляпы и Колины вещи.
– К чему вам это все теперь? – спросила тетушка. – Разве здесь станете наряжаться? Пожгли бы эти вещи, право, а? Тебе, Николушка, отличный дедовский сюртук приспособим, а вам, Настенька, можно перешить платья шелковые, старинные, – у меня их поискать – так много найдется. А, – ну-ну, ладно, спите, потом поговорим…
И тетушка, виновато улыбаясь, ушла. Замкнув за нею дверь, Настенька, привычным движением – руки в бока, подошла к Николушке и проговорила:
– Ты что же это, – девчонке выдумал голову морочить? Думаешь – не знаю, как ты плакался перед ней? Все подлые слова твои знаю, – она ткнула его в лоб пальцем. – Этого, милый дружок, я не допущу в порядочном доме.
– Не смей меня тыкать в лоб, – сказал Николушка мрачно.
– А хочешь – сейчас все лицо твое паршивое расцарапаю…
Николушка зашел за кровать и, посматривая, как надвигается на него Настя, вдруг крикнул громко:
– Слушай, если ты сейчас не отстанешь – я тетку позову.
6
Сидя на высоком стуле перед конторкой, тетушка сводила счета по объемистым книгам, заведенным еще лет пятнадцать тому назад покойным братом Аггеем.