Брат Аггей был необыкновенно ленив и обычно целые дни проводил здесь около конторки, лежа на клеенчатом диване, и либо ничего не делал, либо читал роман Дюма-отца «Виконт де Бражелон», причем, когда доходил до конца, то начало как будто забывалось, и он опять читал книгу сызнова. А если во время этого занятия в окошечко, проделанное из конторы, стучал ногтем кто-нибудь, пришедший по делу, Аггей говорил, грузно поворачиваясь и скрипя пружинами:
– Ну, что тебе нужно, послушай? Пошел бы ты к приказчику, видишь – я занят…
Сегодня, против обыкновения, тетушка считала невнимательно – ошибалась.
– Сто двадцать три рубля шестнадцать копеек, – держа перо в зубах, щелкала она счетами, – шестнадцать копеек. Ах, боже мой, что-то будет, что-то будет?
В контору в это время вошли, стуча сапогами и снимая шапки, мужики, пять человек, старинные приятели тетушки. Она отложила перо и приветливо поздоровалась.
– Ну, что, мужики, хорошего скажете?
– Да вот, – сказал один из мужиков, лысый и пухлый, – мы к вам, Анна Михайловна, – и покряхтел, оглядываясь на своих.
– Если насчет лугов, мужички, цену последнюю я сказала. Уступить ничего не могу, разве рубля три, как хотите…
– Нет, мы не насчет лугов, – опять сказал первый, – с лугами – как порешили, значит, так и стоим, обижать вас не будем… Нет, мы насчет вот этого…
Он замолчал, помялся; помялись и остальные.
– Да вы о чем говорите-то, я не пойму? – спросила тетушка.
– Ребята наши озоруют, Анна Михайловна, спалить собираются.
– Кого спалить?
– Да вас, Анна Михайловна. Зачем же мы и пришли к вашей милости. Вы уж не обижайтесь, – на этой неделе и спалим.
– Это верно, – сказали мужики, – так и порешили – в пятницу или в субботу Анну Михайловну жечь.
Тетушка облокотилась о конторку и задумалась. Му* жики кряхтели. Один, ступив вперед и отворив полу сермяжного кафтана, вытер ею нос.
– Гумна палить или дом? – спросила, наконец, тетушка.
– Зачем дом, оборони бог, – гумна.
Самый старый из мужиков, дед Спиридон, облокотился на высокую палку и, слезясь воспаленными веками, глядел на тетушку, весь белый, с тонкой шеей, обмотанной раз десять шерстяным шарфом.
– С батюшкой вашим, Михаилом Петровичем, на охоту я ходил, – проговорил он натужным, тонким голосом, – волка тогда убил батюшка ваш. Бывало, скажет: «Приведи, Спиридон, мне коня, самого резвого…» Вскочит на него, и – пошел… Да, я все помню, – он пожевал лиловыми губами, – и дедушку вашего, Петра Михайловича, помню… Все помню.
– Чайку приходи ко мне попить, Спиридон, – сказала тетушка ласково, – давно мы с тобой по душам не толковали…
– А я приду, приду, Анна Михайловна… Вот Ми-хайлу Михайловича, прадеда, того не помню…
– За что же вы, мужики, такую мне неприятность хотите сделать, – вздохнув, проговорила тетушка и карандашом провела вдоль разгиба книги, – чем я провинилась перед вами?
– Да мы разве сами-то по себе стали бы озорничать, – заговорили мужики, – на прошлой неделе в деревню листки какие-то принесли, ребята листки читали, ну – и обижаются… Так, говорят, и в листках написано, чтобы беспременно господ – жечь.
После этого поговорили о лугах, о сенокосе, о запашке на будущий год, и мужики, простившись, вышли, оставив в комнате крепкий дух овчины и махорки. Тетушка сидела пригорюнясь. Когда вошел Африкан Ильич, заспанный и в расстегнутом жилете, она не спеша рассказала ему, по какому делу приходили мужики.
– А пускай их жгут – гумна застрахованы, – широко зевая, ответил Африкан Ильич.
– Мне не то горько, друг мой, а отношение.
– Добротой, ваше превосходительство, добротой до этого мужиков довели. Станет на него Анна Михайловна жаловаться, – жги ее во все корки. А я вот сейчас к становому поеду.
– Нет, вы не ездите, Африкан Ильич.
– Нет, уж вы извините, я поеду.
– Я бы очень просила вас не ездить.
Тогда Африкан Ильич расставил ноги и стал орать на ее превосходительство. Но все-таки не уехал. И тетушка, сказав напоследок: «Так-то, ради гнилой соломы нельзя живого человека губить», – попросила его позвать в контору Машутку.
Маша прибежала и стала близ тетушки, положив загорелую руку на конторку.
– Звали, тетинька?
– Вот что, – погладив ее, сказала Анна Михайловна, – ты помнишь, что бог всегда знает, кто правду говорит, кто лжет, и за неправду наказывает?
– Помню, – весело ответила Машутка.
– Ну, так вот, – знаешь, а как ты поступаешь?
– Разве я врала чего, тетинька?
– Нет, не врала, конечно. А вот что… О чем ты е молодым барином нынче утром говорила? А?
Машутка опустила глаза и ногтем зацарапала конторку.
– Николай Михайлович спросил – сколько мне лет…
– Что же ты ему ответила?
– Шашнадцать…
– Еще что?
– А еще спросил – есть ли у меня полушалка шелковая…
– А на это что ты ему ответила?
– Сказала, что полушалки нету.
– Ну, вот что, – проговорила тетушка строго, – молодой барин с тобой все шутит… А ты ему не надоедай, часто на глаза не попадайся. Поняла?
И Анна Михайловна, закрыв конторские книги и отпустив Машутку, долго еще, покачивая головой, глядела, как за окном в сирени возятся и пищат серые воробьи. «Ох, трудно мне будет, трудно с ними со всеми», – думала она.
Когда Анна Михайловна выходила из конторы, в дверях с ней столкнулся Николушка и голосом выздоравливающего человека проговорил:
– Тетя, дайте же мне работу, ради бога…
– Какую тебе, батюшка, дать работу? Отдохни сперва, отъешься…
– Я видел, у вас наверху – библиотека… Вот ее бы взять и привести в порядок.
– Удружишь, друг мой, вперед говорю – спасибо. Еще дед твой покойный все собирался разобрать книги… Сейчас народ к тебе сгоню, – обрадованная тетушка поспешила распорядиться насчет людей.
7
В библиотеке было навалено на пол-аршина пшеницы; пыль густо покрывала шкафы, стекла, карнизы; на поверхности столов расходились следы мышиных лапок.
Матвей-кучер и девчонки лопатами погнали пшеницу из библиотеки в залу. Поднялось густое облако пыли; лица у всех стали серыми; бегали по пахучему зерну потревоженные мыши; в открытых гнездах шевелились розовые мышата; испуганный голубь летал под потолком, задевая крыльями поломанную хрустальную люстру.
– Довольно, – сказал Николушка, вытирая потное лицо, – подметите теперь и ступайте…
В библиотеке открыли окна, и влился в заплесневелую комнату травянистый воздух вечера. Николушка, стоя на лестнице, открыл узкую дверцу первого шкафа, – оттуда легко посыпалась труха съеденных мышами книг.
– Ай! – крикнула, отряхиваясь, Машутка. Николушка обернулся, девушка стояла под лестницей, поглядывая исподлобья на молодого барина.
– Ты зачем тут? – сказал Николушка и, захватив обеими руками труху, бросил ее в Машутку. – А это видела?
– Только подмели, барин, а вы сорите, – сказала Машутка, махнула косенкой.
– Дай-ка я тебя отряхну.
Сойдя на несколько ступеней, нагнулся он и, растрепав Машутке волосы, легонько ущипнул ее за шейку под круглым подбородком.
– Вот барыне пожалуюсь, – шепотом сказала Машутка, но не отошла.
Николушка рассмеялся и, открыв второй шкаф, где не хозяйничали мыши, с трудом вынул из плотной кипы книгу в желтой коже с золотом.
– Что с книжками-то сделаете? – спросила Машутка.
– Читать, глупая, буду. Вот слушай: сочинение Ек-картгаузена – «Семь таинств натуры». А вот «Путешествие Анахарсиса Младшего». Поняла? А вот, – Николушка сошел с лестницы и сел на нижнюю ступень, читая: – «Неонила, или Распутная дщерь».