Вот от чего он мучился.Отожидания.Инетолькоотстраха,что
отдаляется исполнение надежд, не только от обиды, что простое справедливое
дело отодвигается, откладывается, а от сознания, что даже в тот час, когда
удар падет "а Хьюстона, этобудетстоитьему,Минку,восемьдолларов
наличными:этивосемьдолларовдолжныслужитьдоказательством,что
воображаемый покупатель коровы как будто заплатил их Минку,чтобывранье
насчет продажи коровы показалось правдоподобным; весной, когда Минк придет
требовать свою корову, эти доллары придется отдать Хьюстону в залогтого,
что до этой минуты он сам верил,будтокоровапроданаили,вовсяком
случае, оценена в восемь долларов, - и он придет к Хьюстонуирасскажет,
как покупатель пришел к нему, Минку, сегодняутром,заявил,чтокорова
удрала от него еще в туночь,когдаонеекупилипривелдомой,и
потребовал обратно свои восемь долларов, акогдаонвсеэторасскажет
Хьюстону, тот не станет так задаваться и презирать его, а поселок не будет
таклюбопытничать,ион,Минк,всемдокажет,чтоистратилцелых
шестнадцать долларов, чтобы вернуть свою корову.
В этом и была главная обида: жаль восьми долларов. То,чтозавосемь
долларов он не мог бы даже прокормить корову зимой, а не то чтооткормить
ее до той прибавки веса, которую он видел своими глазами, это в расчетне
принималось. Важно, что надо былоотдатьХьюстону,которыйдажеине
заметит, сколько корму съела корова, ненужные ему восемьдолларов,ана
них он,Минк,могбыкупитькрождествугаллонвиски,даещена
доллар-другой чего-нибудь для жены идочек,проевшихемуголовуиз-за
тряпок.
Но выхода не было. И вместестемондажегордился,чтоэтоего
возмущает. Не такой он мелочный, ижалкий,иничтожный,чтобыпокорно
принимать все обиды только потому, что поканельзянайтивыход.Больше
того:такаянесправедливостьещесильнееразжигалаегозлобу,его
возмущение. Значит, ему придется унижаться и даже пресмыкаться,когдаон
пойдет за коровой, придется врать впустую, только за честьотдатьвосемь
долларов, необходимых ему самому, скопленных ценоюжертв,притомотдать
человеку, которому они вовсе не нужны, он и не заметит, если их получит, и
даже не знает, что ему их собираются отдать.
И, наконец, пришла та минута, тот день в конце зимы, когда поместному
обычаю владельцы загоняли скот, свободно гулявший сосенипоомертвелым
полям, чтобы землю можно было распахать и засеять; и в тотдень,вернее,
вечер, он дождался, пока его корове в последний раз зададут корм вместе со
всем хьюстоновским стадом, и только тогда подошел к загонусперекинутой
через руку истертой веревкой и с жалким комком истертых долларовых бумажек
и горстью никелей и центов в кармане комбинезона; но емунепришлосьни
унижаться, ни пресмыкаться, потому что в загоне был только негр свилами,
а богатый хозяин сидел дома, в теплой кухне, со стаканом пунша, сваренного
не из вонючего тошнотворного самогона, который он, Минк, мог бы купитьна
свои восемь долларов, если б ихненадобылоотдавать,аиздоброго
красногомарочноговиски,заказанноговМемфисе.
Не такой он мелочный, ижалкий,иничтожный,чтобыпокорно
принимать все обиды только потому, что поканельзянайтивыход.Больше
того:такаянесправедливостьещесильнееразжигалаегозлобу,его
возмущение. Значит, ему придется унижаться и даже пресмыкаться,когдаон
пойдет за коровой, придется врать впустую, только за честьотдатьвосемь
долларов, необходимых ему самому, скопленных ценоюжертв,притомотдать
человеку, которому они вовсе не нужны, он и не заметит, если их получит, и
даже не знает, что ему их собираются отдать.
И, наконец, пришла та минута, тот день в конце зимы, когда поместному
обычаю владельцы загоняли скот, свободно гулявший сосенипоомертвелым
полям, чтобы землю можно было распахать и засеять; и в тотдень,вернее,
вечер, он дождался, пока его корове в последний раз зададут корм вместе со
всем хьюстоновским стадом, и только тогда подошел к загонусперекинутой
через руку истертой веревкой и с жалким комком истертых долларовых бумажек
и горстью никелей и центов в кармане комбинезона; но емунепришлосьни
унижаться, ни пресмыкаться, потому что в загоне был только негр свилами,
а богатый хозяин сидел дома, в теплой кухне, со стаканом пунша, сваренного
не из вонючего тошнотворного самогона, который он, Минк, мог бы купитьна
свои восемь долларов, если б ихненадобылоотдавать,аиздоброго
красногомарочноговиски,заказанноговМемфисе.Непришлосьни
пресмыкаться,ниунижаться,толькосдержанно,какполагалосьбелому
человеку, сказать негру, обернувшемуся к нему в дверях хлева:
- Здорово. Оказывается, моя корова у вас? Надень-ка на нееверевку,я
ее заберу, чтоб тут не мешала.
Но негр посмотрел на него и ушел через конюшню к дому, неподошел,не
взял веревку, хотя он, Минк, этого и не ждал,асначалапошелспросить
белого человека, чтонадоделать.Именноэтогоон,Минк,иожидал,
опираясь потрескавшимися, красными от холодаруками,вылезавшимииз-под
слишком коротких обтрепанных рукавов, на верхнюю жердину белойзагородки.
Да, сидел Хьюстон со стаканом пунша из доброго красного виски, безсапог,
в одних носках, грел ноги перед ужином, а теперьемупридетсясбранью
спустить ноги и снова натянуть холодные, мокрые, грязные резиновыесапоги
и выйти к загону. Так Хьюстон и сделал; в грохоте кухонной двери, в скрипе
и чавканье резиновых сапог по дворуслышалосьнедоумениеиярость.Он
прошел через хлев, негр - за ним, шагах в десяти.
- Здорово, Джек, - сказал Минк, - жаль, что вас пришлось побеспокоить в
такой холод, в сырость. Ваш негр и саммогбысправиться.Аятолько
сегодня узнал, что у вас моя корова перезимовала. Пусть вашнегрнаденет
на две веревку, я ее уведу, чтоб не мешалась тут.
- Я думал, ты продал корову Нэбу Гаури, - сказал Хьюстон.
- И продал, - сказал Минк. - А нынчеутромНэбподъехалнамулеи
говорит, что корова удрала от него в тусамуюночь,каконеепривел
домой, с тех пор он ее и не видел и отобрал у менявосемьдолларов,что
дали мне за нее.