Он ускорил шаг (бежать не позволяла гордость), но как ни быстро он шёл, ноги несли его не прочь от теней, а наоборот, к теням, которые вырастали на глазах и вставали по бокам гладкими стенами. И это напоминало бег по лабиринту, по суживающемуся лабиринту, по лабиринту, готовому замкнуться, если бы не солнце, которое не давало теням сойтись и с отчётливой резкостью высвечивало каждую травинку. Он шёл вперёд, шёл с мрачной решимостью, и светящийся воздух вокруг понемногу собирался в складки над головой, прозрачные вуалевые складки, которые опадали все ниже и ниже, словно кто‑то набрасывал сети. За пологом складок исчезло солнце, и только тени стояли по бокам; их изгиб указывал, что сейчас будет поворот.
Он покорно свернул, и воздух над ним стал материей, парусиновым тентом шатровой палатки. Тени исчезли. Сквозь парусину пробивались лучи солнца, образуя на покатости радужный круг. Посреди палатки – она находилась в ущелье, он этого не видел, но ощущал – стоял складной походный столик, заваленный рулонами кальки и ватмана. За столом сидел человек в выгоревшей старомодной ковбойке, с тёмным, круглым, морщинистым лицом, держал в руке пиалу, дымящуюся чаем, и пощипывал редкую бородку.
– Вот вы и пришли, Полынов, – сказал человек. И Полынов узнал в нем своего старого учителя биологии, но радости не испытал, скорее наоборот, потому что в немигающих глазах старика не было зрачков. Полынов послушно повиновался движению, которым тот Показал ему на складной стул, сел напротив учителя и стал ждать.
– Вы долго избегали экзамена, – сказал старик.
– Я был очень занят…
– Знаю. Люди все больше и больше становятся занятыми, и у них совсем не остаётся времени думать. Тем более нужен экзамен. Ну, ничего, Меркурий привёл вас. Итак, первый вопрос: что есть небо?
– Небо? Это, это – масса воздуха, которая окружает…
– Думайте, Полынов, думайте. Самые сложные вещи – самые простые вещи. Меркурий тоже окружает воздух, но есть ли там небо?
Полынов вдруг почувствовал себя студентом, который забыл шпаргалку.
– Другой бы билетик, – попросил он.
Учитель нахмурился и с состраданием взглянул на Полынова. Рулон миллиметровки зашуршал, из него выползла змея, чёрная как уголь, изогнулась вопросительным знаком. Её агатовые, вбирающие свет глаза, смотрели мимо Полынова. Учитель погладил змею. И только тут Полынов заметил на змеиной коже рисунок – непонятные математические символы образовывали формулы, странно знакомые, однако он не мог вспомнить, что они обозначают.
– Вот другой билет.
Старик протянул листок бумаги. Полынов взял его. Листок был пуст.
– Здесь ничего не написано…
В ответ он услышал клекочущий старческий смех.
– Ха, ха, ха… Это будущее, Полынов, будущее! Его надо уметь прочесть, надо уметь… Ладно, я вам помогу.
Он ткнул пальцем а листок. “Чем отличается земля от не земли” – с ужасом увидел Полынов.
– Земля от не земли… отличается тем, что… Но это же вопрос не по специальности! Из высшей математики бы что‑нибудь.
– Специалистов нет, – строго поправил экзаменатор. – Есть люди и есть машины, понятно? – Змея согласно покачала головой. – К какому классу разума вы принадлежите?
– Не знаю…
– Плохо, очень плохо. А все гипноз математики. Хорошо, пусть будет вопрос по специальности: где возник человек?
– Согласно последним теориям, – радостно воскликнул Полынов, – центров возникновения человека несколько! В Африке…
Змея тихо зашипела. Строй математических символов на её коже изменился.
– Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! – горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник.
– Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! – горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник. – Вы совсем не думаете, совсем. И вы забыли дома шпаргалку! (“Откуда он знает?” – спросил себя Полынов.) Человек возник на Земле, понимаете? На Земле! Теперь ещё вопрос: зачем утро? Что такое ностальгия? О чем свидетельствует мираж? Почему обезьяны не видят инфракрасных лучей?
Он сыпал и сыпал вопросами, рот его ширился зияющим провалом, вот уже провал занял пол‑лица…
– Знаю, знаю! – закричал Полынов, только затем, чтобы остановить ужасное превращение.
С этим криком он и проснулся.
Теперь Бааде ни на минуту не упускал из виду шкалы приборов, следящих за внешними условиями. Это не мешало ему умело лавировать между тенями, которые множились и ширились по мере приближения к сумеречной зоне планеты. Полынов думал, что поступать так инженера заставляет предательская неразличимость предметов в тенях. Но вскоре он убедился, что не только это.
Местность все более походила на горное плато. Почву испещряли борозды, словно кто‑то поработал исполинскими граблями. Камни, уже не гладкие, не лакированные “пустынным загаром”, а растрескавшиеся, угловатые, потряхивали вездеход, и путешественники покорно подпрыгивали в своей металлической скорлупке. Даже скафандр переставал быть удобной одеждой, ибо при сильных толчках в нем обнаруживались какие‑то острые углы, о существовании которых они раньше не подозревали. Молочные жилы кварца, похожие на брызги белил, ещё более увеличивали сходство окружающего с каким‑то вполне земным нагорьем. Если бы не близкий, круто падающий горизонт, если бы не фосфоресцирующая, деформирующая скалы мгла вокруг, если бы не мохнатое солнце за спиной, иллюзия была бы полной.
– Миша был бы разочарован, – заметил Бааде, – почти земля. А, черт (вездеход сильно тряхнуло)! – не заметил ямки… Сплошное предательство теней…
– По‑моему, не только теней…
– Да, тут очень трудно соразмерить расстояние.
Вездеход приблизился к границе тёмного пространства, в которое причудливо вдавались языки света. Последние лучи солнца били из‑за горизонта, как прожекторы. Они упирались в ночь, самую странную ночь, которую когда‑либо видели Полынов и Бааде: она высилась стеной чёрного стекла, за которой, однако, не было тьмы. Там что‑то тлело, что‑то пульсировало клубами зеленоватого дыма.
– Сейчас я покажу тебе фокус, – подмигнул Бааде, притормаживая машину.
Он откинул дверцу ящичка, покопался, вынул провод с лампочкой, приладил концы провода к клеммам. Полынов заметил, что в миниатюрной лампочке пряталась толстая, рассчитанная на большое напряжение спираль.
– Гляди, – предупредил Бааде.
Мотор взревел, машина дёрнулась, и в тот миг, когда она проскакивала рубеж света и тени, лампочка ярко вспыхнула в наступившей вдруг темноте. И тотчас погасла.
– Это что ещё такое? – Полынов старался не выдать удивления.
– О, инженерное предвидение, не более! – смехом добродушного медведя пророкотал Бааде. – Свет есть, темнота есть – где? На границе огромного перепада температур. Термопара, не так ли? И вблизи электромагнитный генератор – Солнце, верно? Четыре действия арифметики в уме, и я подбираю лампочку, подключаю её к корпусу и машиной замыкаю контакт, чтобы позабавить тебя видом короткого замыкания. Меркурианского замыкания!
Полынов с уважением оглядел стенки тесной кабины. Вроде бы мягкая обшивка, только и всего, но сколько же в неё вложено труда и ухищрений, чтобы она выдерживала и жару, и холод, и радиацию, и электризацию, оставаясь при этом юной, незаметной.
– Так‑то, – с удовлетворением отметил Бааде, перехватывая взгляд.