Граначчи стоял пасмурный.
– Граначчи, caro mio, что с тобой?
– Я люблю живопись. Я не могу работать с камнем. Это слишком тяжело.
– Пег, нет, дружище, из тебя выйдет замечательный скульптор. Я буду помогать тебе. Все будет прекрасно, вот увидишь.
Граначчи печально улыбнулся.
– О, я пойду с тобой, Микеланджело. Но что мне делать с молотком и резцом? Ведь камень вымотает у меня все силы.
Микеланджело уже не мог сосредоточиться и продолжать работу. Он встал из за ученического стола и поднялся на помост к Гирландайо. Ему хотелось
поблагодарить человека, который лишь год назад взял его в ученики, но он стоял перед Гирландайо с горящим взором и немыми устами: как выразить
благодарность тому, кто позволяет беспрепятственно уйти от себя?
По лицу мальчика Гирландайо видел, какие чувства в нем борются. Он заговорил с Микеланджело мягко, негромко, явно не желая, чтобы его слышали
другие.
– Ты прав, Буонарроти: фреска – не твое ремесло. Тот неофит, которого ты нарисовал для меня, выглядит так, будто он высечен из скалы. У тебя
дарование рисовальщика; с годами, набираясь опыта, ты, возможно, применишь этот талант к камню. Но никогда не забывай, что Доменико Гирландайо
был твоим первым учителем.
Дойдя этим вечером до отцовского дома, Микеланджело сказал Граначчи:
– Лучше бы тебе зайти к нам. Когда в одном мешке двое, его трудней сбросить с моста.
Они поднялись по парадной лестнице и, минуя кухню, чтобы не тревожить Лукрецию, тихо прошли к отцу: тот сидел, нахохлившись, в углу за своим
треугольным столиком; высокий, почти в пять аршин, потолок делал его фигуру до смешного маленькой. В комнате было холодно: чтобы прогреть
каменные стены, даже флорентинскому солнцу надо трудиться большую часть весны.
– Отец, у меня есть новости. Я ухожу от Гирландайо.
– А, великолепно! Я так и знал, что ты рано или поздно образумишься. Ты теперь вступишь в цех шерстяников…
– Я ухожу от Гирландайо, но поступаю учеником по скульптуре в Сады Медичи.
Чувство радости у Лодовико тотчас сменилось недоумением.
– Сады Медичи?.. Какие сады?
– Я тоже туда поступаю, мессер Буонарроти, – сказал Граначчи. – Мы будем учениками Бертольдо и попадем под надзор Великолепного.
– Каменотес, несчастный каменотес! – судорожно вскину руки Лодовико.
– Я буду скульптором, отец. Бертольдо последний наш мастер скульптуры, который еще жив.
– Когда не повезет, то уж не знаешь, где этому конец, – так все, петля та петлей, и раскручивается, и жалит, как змея. Если бы твоя мать не
упала с лошади, тебя не послали бы ради кормилицы к Тополино, а не попади ты к Тополино, ты и не вздумал бы сделаться каменотесом.
Микеланджело не посмел ответить на это. Заговорил Граначчи:
– Мессер Буонарроти, многие дети тоже могли бы попасть к Тополино и никогда не заразились бы страстью к камню. У вашего сына влечение к
скульптуре.
– Ну, а что такое скульптор? Еще хуже, чем художник. Даже не принадлежит ни к какому цеху. Мастеровой, вроде дровосека. Или сборщика олив.
– С одной только существенной разницей, – вежливо, но твердо возразил Граначчи, – что из олив выжимают масло, а дрова жгут, чтобы сварить суп. И
масло и суп поедают – и тут им конец. А у искусства есть волшебная особенность: чем больше умы впитывают его, тем оно долговечнее.
– Это пустая поэзия! – взвизгнул Лодовико. – Я толкую о благоразумии, о том, как прокормить семейство, а ты мне читаешь какие то басни.
В комнату вошла монна Алессандра, бабушка.
– Скажи своему отцу, Микеланджело, что тебе сулит Лоренцо Великолепный.
– Я толкую о благоразумии, о том, как прокормить семейство, а ты мне читаешь какие то басни.
В комнату вошла монна Алессандра, бабушка.
– Скажи своему отцу, Микеланджело, что тебе сулит Лоренцо Великолепный. Ведь он богатейший человек в Италии и славится щедростью. Долго ли ты
будешь в учениках? И сколько тебе положат жалованья?
– Не знаю. Я не спрашивал.
– Он не спрашивал! – усмехнулся Лодовико. – Ты думаешь, что мы такие же богатые люди, как Граначчи, и можем потакать всем твоим глупостям?
На бледных щеках Граначчи проступили пятна.
– А я спрашивал, – с вызовом сказал он Лодовико. – Нам не сулят ничего. Договор с нами не заключают и не дают никакого жалованья. Лишь бесплатно
учат.
Микеланджело покрепче уперся ногами в пол и наклонил голову, чтобы встретить самый бурный взрыв ярости Лодовико. Но тот, звучно шлепнувшись о
жесткую кожаную обивку, лежал, не двигаясь, в кресле, на глазах у него выступили слезы.
И с чувством какой то отрешенности Микеланджело подумал:
«Странные люди мы, флорентинцы: сентиментальность нам чужда, ею не заражена ни одна капля нашей крови, и, однако, мы легко плачем, глаза у нас
на мокром месте». Он подошел к отцу, положил ему на плечо руку.
– Отец, позвольте мне воспользоваться выпавшим случаем. Лоренцо Медичи решил создать во Флоренции новое поколение скульпторов. Я хочу стать
одним из них.
Лодовико поднял взор на своего самого многообещающего сына.
– Лоренцо попросил в школу именно тебя? Он полагает, что у тебя есть талант?
«Как легко стало бы всем, если бы я решился немножко солгать», – подумал мальчик.
– Лоренцо попросил у Гирландайо двух лучших учеников. Были выбраны Граначчи и я.
Стоя у двери, мачеха молча слушала разговор. Теперь она вошла в комнату. Лицо у нее было бледно, черные, расчесанные на пробор волосы четко
обрисовывали голову.
– Микеланджело, я не хочу сказать про тебя ничего худого, – начала она. – Ты добрый мальчик. Ты хорошо кушаешь. Но я должна, – тут она
повернулась к мужу, – подумать и о своей родне. Мой отец говорил, что войти в семью Буонарроти, – это большая для нас честь. А что останется на
мою долю, если ты позволишь мальчонке разорить весь дом?
Лодовико вцепился в подлокотники кресла. Вид у него был очень усталый.
– Я тебе не даю своего согласия, Микеланджело, и никогда не дам.
И он вышел из комнаты. Вслед за ним вышли Лукреция и монна Алессандра. Наступило мучительное молчание. Первым заговорил Граначчи:
– Отец хочет лишь исполнить свой долг по отношению к тебе, Микеланджело. Разве старый человек способен признать, что он не прав, а прав
четырнадцатилетний подросток? Нельзя требовать от него слишком многого.
– Выходит, я должен упустить такую возможность? – вскипел Микеланджело.
– Нет, не должен. Но ты пойми, что отец хочет действовать из лучших побуждений, а его упрямый сын подсовывает ему такую задачу, разобраться в
которой – извини меня – у него не хватает разума.
Микеланджело моргал глазами, не отвечая ни слова.
– Ты любишь своего отца, Граначчи?
– Люблю.
– Я завидую тебе.
– Значит, ты должен быть добрее и по отношению к своему отцу.
– Добрее?
– Да, если ты хочешь, чтобы он не делал тебе зла.
2
В Садах Медичи в отличие от боттеги Гирландайо никто не гнался за заработком. Доменико Гирландайо вечно спешил: ему надо было не только кормить
большую семью, но и выполнять множество заказов с твердо установленными сроками.