Как далека была от этой спешки и суеты атмосфера, в которую попал в один прекрасный день Микеланджело, начав работу у Лоренцо Великолепного и
Бертольдо. Здесь царил совсем пион дух, все было пронизано одной заботой:
«Не торопитесь, работайте тщательно. У нас здесь одна единственная цель – учиться. Мы постоянно говорим вам: упражняйтесь! Мы стремимся довести
до совершенства лишь ваше искусство, ваше мастерство. Вам надо добиться одного: зрелости. Наберитесь терпения. Готовьте себя к тому, чтобы стать
пожизненно скульпторами».
Первым в Садах заговорил с Микеланджело Пьетро Торриджани, зеленоглазый блондин, силач и красавец. Сверкая белозубой улыбкой, он сказал
вкрадчиво:
– Так вот кто, оказывается, подглядывал за памп. Мы прозвали тебя Привидением. Ведь ты все время бродил у ворот.
– Я и не догадывался, что на меня смотрят.
– По догадывался. Да ты пожирал нас глазами! – рассмеялся Торриджани.
Помимо скульптуры Бертольдо обожал две вещи: веселую шутку и кулинарию. Однако в юморе его было гораздо больше остроты, чем в колбасах,
приготовленных им по охотничьему способу. Бертольдо даже написал свою поваренную книгу и сейчас, поселившись во дворце Медичи, сетовал лишь на
то, что у пего нет возможности прославить свои кулинарные рецепты.
Но скульптуру он прославлял с редкостной настойчивостью: этот изможденный, слабый человек с белоснежными волосами, воспаленными, в красных
пятнах. щеками и бледно голубыми глазами был истинным наследником знаний золотого века тосканской скульптуры.
Положив свою худую тонкую руку на плечи кому нибудь из новичков, он говорил:
– Конечно, не все тайны мастерства можно передать. Донателло сделал меня своим наследником, но он не смог сделать меня равным себе. Он влил в
меня свой опыт и свое мастерство, как вливают расплавленную бронзу в форму. Ни один человек не может сделать большего. Не будь Донато, я был бы
простым ювелиром; проработав с ним бок о бок свыше полувека, я стал всего лишь скульптором миниатюристом. Как бы он ни старался, он не мог
отдать мне свои пальцы, вселить в меня пылавшую в нем страсть. Все мы таковы, какими нас создал бог. Я вам покажу все, чему Гиберти научил
Донателло и чему Донателло научил меня; ну а что вы извлечете из моих уроков – это зависит от ваших способностей. Учитель – все равно что повар:
когда у него жилистый цыпленок или жесткая телятина, то никакой самый расчудесный соус не сделает их мягче.
Микеланджело громко расхохотался. Довольный своей шуткой, Бертольдо повернул всю ватагу учеников к павильону.
– А сейчас за работу. Если у вас есть какой то талант, он проявится.
Микеланджело подумал: «Только дайте мне в руки молоток и скарпель! Увидите, как от камня полетят осколки и пыль».
Но Бертольдо и не собирался давать новичку молоток и скарпель. Он посадил Микеланджело за рисовальный стол на террасе между семнадцатилетним
Торриджани и двадцатидевятилетним Андреа Сансовино; раньше Андреа учился у Антонио Поллайоло, в церкви Санто Спирито можно было видеть
исполненные им работы.
Принеся из внутренних комнат рисовальные принадлежности, Бертольдо сказал Микеланджело:
– Рисование для скульптора – совсем особое дело. И человек и камень – трехмерны, у них гораздо больше общего, чем у человека и стены или
деревянной доски, на которых приходится писать живописцу.
Микеланджело скоро понял, что ученики здесь во многом похожи на учеников у Гирландайо. Сансовино как бы играл роль Майнарди: он уже давно был
профессиональным художником, зарабатывая на жизнь изделиями из терракоты, и так же, как Майнарди, с большой теплотой и благородством относился к
начинающим, отдавая им свое время.
Самым неумелым в Садах, как Чьеко у Гирландайо, был Соджи: ему тоже исполнилось всего лишь четырнадцать лет;
здесь, среди скульпторов, он казался случайным человеком и, на строгий взгляд Микеланджело, был лишен всякого таланта.
Не обошлось в Садах и без своего Якопо: это был двадцатилетний Баччио да Монтелупо – легкомысленный, как птичка, распутный тосканец. Подобно
Якопо, он любил собирать всяческие слухи о грязных ночных скандалах и подробно пересказывал их утром. В первый же день, когда Микеланджело
приступил к работе, Баччио с жаром поведал товарищам самую свежую и потрясающую новость: в Венеции родился урод, глаза у него не на том месте,
где им полагается быть, а за ушами; а в соседней с Флоренцией Падуе родился другой уродец: у него две головы и на каждой руке по две ладошки. На
следующее утро он рассказывал об одном флорентинце, который якшался с дурными женщинами ради того только, чтобы «сохранить целомудрие своей
супруги».
Особенно комичными были побасенки Баччио из быта контадини , крестьян: как то раз, уверял он, одна флорентинская дама из патрицианской семьи,
вся в шелках и жемчугах, спросила у крестьянина, выходившего из церкви Санто Спирито:
– Скажи, обедня для сиволапых уже кончилась?
– Да, синьора, – отвечал крестьянин. – А обедня для шлюх только начинается, советую не опаздывать.
Бертольдо заливался тонким старческим смехом и аплодировал.
Был в Садах и ученик, чем то похожий на Граначчи, – пятнадцатилетний паренек Рустичи, сын знатного и богатого тосканца. Он занимался скульптурой
из одного только удовольствия и почтения к искусству. Лоренцо высказывал желание, чтобы ученик жил во дворце Медичи, но Рустичи предпочитал свой
дом на Виа де Мартелли. Микеланджело пробыл в Садах всего неделю, как Рустичи пригласил его к себе на обед.
– Подобно Бертольдо, я очень люблю всякую стряпню на кухне. С утра я буду жарить для тебя гуся.
Как убедился Микеланджело, образ жизни Рустичи оправдывал деревенское звучание его фамилии: в доме у него было полно животных. Там жили три
собаки, прикованный к жердочке орел, скворец, которого крестьяне в сельском имении научили выкрикивать фразу: «Провалитесь вы все в тартарары!»
Но еще больше смутил Микеланджело живший в комнате Рустичи дикобраз: зверек постоянно залезал под стол, сопел и возился там, укалывая своими
иглами ноги гостя.
После обеда хозяин провел Микеланджело в тихую комнату, где висели портреты его предков. На фоне этой роскоши Рустичи словно бы преобразился: в
нем проглянуло уже нечто аристократическое.
– Ты хорошо рисуешь, Микеланджело. Может быть, именно это позволит тебе стать скульптором. В таком случае разреши тебя предупредить: никогда не
соглашайся жить в пышных дворцах.
Микеланджело недоуменно фыркнул:
– По моему, это мне не грозит.
– Послушай, мой друг: роскошь, нега и уют так приятны, к ним так легко привыкнуть. А когда к этому пристрастишься, то уже совсем легко и просто
стать лизоблюдом, угодником, всегда и во всем поддакивать, чтобы только не лишиться привычных благ. Потом ты начинаешь подлаживаться под вкусы
власть имущих, а это для скульптора означает смерть.
– Я ведь простак, Рустичи. Едва ли все это меня касается.
Гораздо ближе, чем с другими учениками, Микеланджело сошелся с Торриджани: этот молодой человек выглядел в его глазах скорее бравым воином, чем
скульптором. Микеланджело был очарован Торриджани; в то же время он страшился его, стоило тому лишь нахмурить брови и заговорить своим
раскатистым, зычным голосом. Торриджани происходил из старинной семьи виноторговцев, давно уже выбившейся в знать, с Бертольдо он держался так
смело, как никто из учеников.