К своему удивлению, Микеланджело завоевал и горячую привязанность Торриджани: тот уже придвинул свой рабочий стол вплотную к столу Микеланджело.
Торриджани покорял своим обаянием – Микеланджело был ошеломлен, очарован, потрясен знаками его внимания, его веселыми шутками. Щеголь по натуре,
Торриджани носил шелковые рубашки и широкий ремень с золотыми пряжками; каждое утро перед работой он заходил на Соломенный рынок к цирюльнику,
брился там и намазывал свои волосы благовонными маслами. А Микеланджело во время работы ужасно пачкался: руки у него вечно были в угле, который
он, забывшись, размазывал по лицу, рубашка закапана красками, чулки и чернильных пятнах.
Торриджани, проведя целый день на работе, умудрялся сохранить в безупречной чистоте свою ярко желтую полотняную камичу– доходившую до поясницы
рубашку с пышными рукавами, зеленую тунику с буквой Т, вышитой на плече желтым шелком, темно голубые вязаные рейтузы. Рубя камень, он выбирал
такую позу, что каменная пыль и крошка совсем не летела на него и не забивала одежды и волос, – этой хитрости не знал ни один из его товарищей:
к концу рабочего дня они обычно были белы, как мукомолы. Микеланджело постоянно восхищался Торриджани и таял от удовольствия, когда тот,
обнимая, клал свою мускулистую руку ему на плечи и наклонял великолепную голову, заглядывая мальчику в глаза. Осматривая его новый рисунок, он
восклицал:
– Микеланджело mio, ты делаешь чистую работу, а пачкаешься так, что грязней тебя я никого не видел.
Торриджани был всегда в движении, – он хохотал, паясничал, отпускал остроты, нес чепуху, не смолкая ни на минуту, размахивал руками, на которых
сверкали перстни с жемчугами и изумрудами, – ему всегда было надо занимать своей особой всех окружающих и первенствовать среди них. Его сильный,
певучий голос разносился по пышным весенним лужайкам, где пестрели цветы, и каменотесы, возводившие в дальнем углу сада здание библиотеки для
книг и манускриптов Лоренцо, приостанавливали работу, чтобы послушать, как хохочет Торриджани.
Нередко ученики Бертольдо отправлялись в церковь Санта Кроче, чтобы полюбоваться фресками Джотто в лучах утреннего солнца, или в церковь Санто
Спирито – посмотреть при свете полудня на «Юного Иоанна и Двух Святых» Филиппино Липпи; порой они выходили взглянуть, как закат освещает
изваяния на Кампаниле, – эти изваяния замыслил тот же Джотто, а исполнил его ученик Андреа Пизано. И хотя в таких случаях все тихо стояли,
словно зачарованные, Торриджани не унимался и тут: он ни на шаг не отпускал от себя Микеланджело и, подхватив его под руку, громко говорил:
– Ах, если бы я был воином, Микеланджело! Сражаться в смертельных битвах, повергать врага мечом и пикой, завоевывать новые страны и всех женщин,
какие там есть. Вот это жизнь! Искусство? Ба! Это занятие для евнухов в султанском гареме. Нет, amico mio, мы должны с тобой объехать весь свет,
мы грудью встретим и опасности и битвы и найдем несметные сокровища!
Микеланджело испытывал к Торриджани глубокую привязанность, почти любовь. Он считал себя простоватым, скучным: завоевать дружбу и восхищение
такого красивого, блистательного юноши, как Торриджани… это было слишком хмельное вино для того, кто его никогда не пробовал.
4
Теперь ему пришлось многому учиться заново, отказываясь от тех навыков, которые он приобрел у Гирландайо: столь разнился рисунок для фрески от
рисунка для скульптуры.
– Нельзя рисовать ради самого рисунка, – поучал мальчика Бертольдо, в точности так, как поучал его в свое время Гирландайо.
– Такое рисование
годится лишь для тренировки руки и глаза.
Бертольдо упорно вдалбливал Микеланджело, в чем разница между рисунком художника и скульптора. Скульптор должен показать трехмерность фигуры,
ему нужна не только высота и ширина, но и глубина. Художник рисует, чтобы заполнить пространство, а скульптор – чтобы его воспроизвести.
Художник заключает в раму нечто остановившееся, скульптор же, рисуя, схватывает движение, вскрывает каждое усилие, каждый изгиб напрягшегося
человеческого тела.
– Художник рисует, чтобы показать особенное, а скульптор ищет всеобщее, универсальное. Понятно? – спрашивал учитель.
Микеланджело отмалчивался.
– А самое важное то, что художник рисует, как видит, фиксирует на бумаге внешнее впечатление. Скульптор же подходит к форме изнутри и, взяв ее,
как она есть, пропускает всю ее плоть и материальность через свое существо.
Кое что из этих наставлений Микеланджело постигал разумом, но гораздо больше заставлял его оценить советы учителя тяжкий рабочий опыт.
– У меня теперь в голове какое то месиво, – извинялся Бертольдо. – Там застряла тьма разных мыслей, до каких додумались тосканские скульпторы за
двести лет. Ты прости меня, если я вспоминаю всякую всячину.
Задавшись целью воспитать новое поколение скульпторов, Бертольдо в отличие от Гирландайо, у которого на учеников попросту не хватало времени,
стал самоотверженным учителем. Переговариваясь между собой, скульпторы ограничиваются в лучшем случае односложной фразой; стук молотка и удар
резца – их истинная речь, заменяющая всякие объяснения; лишним словам тут не било места. Однако на Бертольдо это правило не распространялось.
– Микеланджело, рисуешь ты хорошо. Но важно также знать, зачем надо хорошо рисовать. Рисунок – это свеча, которую зажигают для того, чтобы
скульптор не спотыкался в темноте; это схема, с помощью которой легче разобраться в видимом. Попытка понять другое человеческое существо,
постигнуть его сокровенные глубины – это одно из самых опаснейших человеческих дерзаний. У художника, который отваживается на это, есть одно
единственное оружие – перо или карандаш. Этот фантазер Торриджани рассуждает о военных походах. – Бертольдо пожал плечами. – Детская забава!
Трепет перед лицом смертельной опасности, – разве он может сравниться с трепетом одинокого человека, который дерзает создать нечто такое, чего
еще не было на земле!
Микеланджело держал в руках сделанные за день наброски и разглядывал их, словно это помогало ему лучше понять, что говорил Бертольдо, или
отыскать в своей работе хоть часть тех достоинств, каких Бертольдо требовал.
– Рисование – это превосходный путь к тому, чтобы познать предмет и рассеять мрак невежества, утвердить на своем законном месте мудрость, как
утверждал ее Данте, когда он писал терцины «Чистилища». Да, да, – продолжал старик, – рисовать – это все равно что читать Гомера и таким образом
увидеть Приама и Елену, читать Светоння и по его книгам понять цезарей.
Микеланджело опустил голову.
– А вот я невежда. Не читаю ни по гречески, ни по латыни. Урбино три года мучился со мной, но я был упрям и не хотел учиться. Я хотел только
рисовать.
– Глупая голова! Ты не понимаешь, что я тебе говорю. Не удивительно, что Урбино мучился с тобой. Рисование есть познание. Это искус и
дисциплина, это точная мера, которой ты будешь измерен, чтобы сказать, насколько ты честен. Рисование словно исповедь: оно разоблачит тебя до
конца, хотя тебе будет казаться, будто разоблачаешь кого то ты.