В праздники и церковные дни, когда Сады наглухо
запирались, Рустичи приглашал его на обед, а затем вывозил за город, где он всюду выискивал лошадей; за право порисовать их в ноле или в конюшне
он платил деньги крестьянам, конюхам, грумам.
– Лошадь – это самое красивое из всех божьих творении, – говорил Рустичи. – Ты должен рисовать ее снова и снова, всякий раз, как только увидишь.
– Рустичи, я никогда не думал ваять лошадей. Меня интересуют только люди.
– Если ты знаешь лошадь, ты знаешь целый мир.
Сансовино, который происходил из крестьян Ареццо и был вдвое старше Микеланджело, высказывал еще един взгляд на жизнь:
– Художнику надо время от времени возвращаться к земле; он должен пахать, должен сеять, полоть, убирать урожай. Прикосновение к земле обновляет
нас. Быть только художником – это значит сосать собственную лапу и докатиться до бесплодия. Вот почему я, что ни неделя, сажусь верхом на мула и
еду домой в Ареццо. Тебе надо поехать со мной, Микеланджело, и ощутить вспаханное поле своими ногами.
– Я с радостью поеду с тобой в Ареццо, Сансовино. Если там найдется мрамор, я действительно могу пропахать в нем борозду.
И только дома Микеланджело чувствовал себя несчастным. Лодовико ухитрился, пусть не совсем точно, разведать, сколько денег получают ученики в
Садах в виде премий, наград и платы от заказчиков; он понял, что Сансовино, Торриджани и Граначчи зарабатывают приличные суммы.
– Ну, а ты? – допрашивал он сына. – Ты не получил ни скудо?
– Пока нет.
– За все восемь месяцев? Почему? Почему все остальные получают деньги, а ты нет?
– Я не знаю.
– Я могу заключить из этого только одно: по сравнению с другими ты никуда не годишься.
– Это неправда.
– А считает ли Лоренцо, что у тебя есть какие то способности к скульптуре?
– Несомненно.
– Но он никогда не заговаривал с тобой?
– Никогда.
– Allora! Я даю тебе сроку еще четыре месяца, чтобы вышел целый год. А потом, если Лоренцо по прежнему будет считать тебя бесплодной
смоковницей, ты пойдешь работать.
Однако терпения Лодовико хватило всего на четыре недели. Однажды в воскресное утро, зайдя в спальню к Микеланджело, он учинил новый допрос,
буквально прижав его к стенке:
– Хвалит ли Бертольдо твою работу?
– Нет.
– Говорит он, что у тебя есть талант?
– Нет.
– А дает ли он тебе хоть какие нибудь заверения на будущее?
– Он дает мне советы.
– Это не одно и то же.
– Ammesso. Согласен.
– Хвалит ли он других?
– Иногда.
– Что ж, значит, ты самый безнадежный?
– Этого не может быть.
– Почему же?
– Я рисую лучше, чем остальные.
– Рисую! Какое это имеет значение? Если там тебя учат, чтобы ты стал скульптором, почему же ты не занимаешься скульптурой?
– Бертольдо не разрешает мне.
– Почему?
– Говорит, что еще рано.
– Ну, а другие что нибудь лепят, высекают?
– Да.
– Так неужели тебе не ясно, что все это значит?
– Нет.
– Это значит, что у них больше способностей, чем у тебя.
– Все будет ясно, когда я приложу руки к камню.
– Когда это будет?
– Не знаю.
– А пока ты не станешь работать с камнем, у тебя не будет никакого заработка?
– Не будет.
– А говорят тебе, когда ты начнешь работать с камнем?
– Нет, не говорят.
– Ты не думаешь, что все это выглядит безнадежно?
– Нет.
– Что же ты думаешь?
– Я в недоумении.
– И долго ты будешь пребывать в недоумении?
– Пока Бертольдо не скажет своего слова.
– Куда же делась твоя гордость? Что с тобой случилось?
– Ничего.
– Это все, чего ты добился в Садах, – «ничего».
– Учиться – это не значит утратить свою гордость.
– Тебе уже почти пятнадцать лет. Ты что, так никогда и не будешь зарабатывать?
– Я буду зарабатывать.
– Когда же и каким способом?
– Не знаю.
– Двадцать раз ты сказал мне «нет» или «не знаю». Когда же ты будешь знать?
– Я не знаю.
Выбившись из сил, Лодовико вскричал:
– Да мне надо отдубасить тебя палкой! Когда в твоей башке будет хоть капля разума?
– Я делаю то, что должен делать. Разве это не разумно?
Лодовико повалился в кресло.
– Лионардо хочет идти в монахи. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти стал монахом? Ты хочешь сделаться художником. Кто и когда слышал, чтобы
Буонарроти были художниками? Джовансимоне, видно, будет уличным шалопаем, бродягой, завсегдатаем мостовых. Проходимец из семьи Буонарроти – это
немыслимо! Урбино выгнал из школы Сиджизмондо и говорит, что я бросаю деньги на ветер – парень не научился даже читать. Слыхано ли, чтобы
Буонарроти был неграмотен? Уж и не знаю, зачем господь бог дает человеку сыновей?
Микеланджело подошел к Лодовико и легонько притронулся к его плечу:
– Не сомневайтесь во мне, отец. Стричь шерсть на осле я не собираюсь.
Дела Микеланджело в Садах не улучшились, они шли теперь даже хуже, чем прежде. Бертольдо жестоко тормошил его и все же никогда не был доволен
тем, что делал ученик. Нервно переступая с одной ноги на другую, он кричал: «Нет, нет, ты способен сделать это гораздо лучше. Рисуй снова!
Рисуй!» Он заставлял Микеланджело набрасывать эскизы, глядя на модель сначала сверху, с лестницы, потом распластываясь на полу, велел ему
приходить в Сады и работать там по воскресным дням, рисуя композицию, в которой были бы слиты воедино все этюды, сделанные за неделю.
Идя вечером домой вместе с Граначчи, Микеланджело тоскливо воскликнул:
– Ну почему меня так обижают в Садах?
– Тебя не обижают, – ответил Граначчи.
– Обижают, это видно всем и каждому. Мне не разрешают участвовать ни в одной конкурсной работе на премию Лоренцо, не дают выполнять никаких
заказов. Мне не позволяют ходить во дворец и смотреть там произведения искусства. Ты теперь управляющий в Садах. Поговори с Бертольдо. Помоги
мне!
– Когда Бертольдо сочтет тебя подготовленным для участия в конкурсах, он скажет об этом сам. А до тех пор…
– О боже! – простонал Микеланджело, стискивая зубы. – Да к тому времени мне придется ночевать в Лоджии делла Синьориа – отец выгонит меня из
дома палкой.
Было еще одно горестное обстоятельство, о котором Микеланджело не мог сказать Граначчи: с наступлением сырой погоды Лоренцо запретил Контессине
выходить из дворца. А Микеланджело она не казалась ни сильной, ни хрупкой. Он чувствовал в ней страсть, чувствовал такое пламя, перед которым
отступает и смерть. Теперь, когда девушка не появлялась в Садах, они стали для неги странно пустыми, а без трепетного ожидания встречи дни
тянулись уныло и однообразно.
В своем одиночестве Микеланджело еще больше тянулся к Торриджани. Они стали неразлучны. Микеланджело прямо таки бредил Торриджани: он был без
ума от его остроумия, его проницательности, красоты.
Граначчи в недоумении только поднимал брови.