– Подарки? – Отец с недоумением посмотрел на трех своих сыновей по очереди: тосканцы никогда не преподносили никаких подарков; что либо дарить
было принято только детям. – День феи Бефаны уже прошел. Это ты даришь на минувший или на будущий?
– На тот и другой сразу. Я ел ваш хлеб и пил ваше вино не один год.
– Ты ел у нас не даром, ты тесал камень, – сурово возразил ему отец.
– Первые свои деньги я отнес домой, к Буонарроти. Потом я получил деньги во второй раз и вот сегодня принес их к Тополино.
– Ты получил заказ! – воскликнул дедушка.
– Нет. Лоренцо выдает мне каждую неделю кучу денег.
Тополино внимательно посмотрели друг другу в лицо.
– Кучу денег? – переспросил отец. – Это твой заработок?
– Нет, мне не платят за работу.
– О, значит, платят на содержание: на жилье, на еду.
– Жилье и еда у меня бесплатные.
– Тогда это деньги на покупки? На штаны, на мрамор для работы?
– Нет, я работаю на всем готовом.
– Так на что же это дается?
– На что пожелаешь.
– Если у тебя есть еда, жилье, мрамор, что же можно еще желать?
– Удовольствий.
– Удовольствий? – Тополино покатали это слово на языке, словно бы это был какой то новый для них плод. – К примеру, какие же это удовольствия?
Микеланджело на секунду задумался.
– Ну, поиграть в карты, например.
– Ты играешь в карты?
– Нет.
– Так, может, назовешь другие удовольствия?
Еще секунда размышления:
– Ну, побриться у цирюльника на Соломенном рынке.
– У тебя растет борода?
– Пока не растет. Но я могу мазать маслом волосы, как Торриджани.
– А ты хочешь, чтобы у тебя волосы пахли маслом?.
– Нет.
– Тогда это не удовольствие. А что еще?
Микеланджело был в отчаянии:
– Ну, женщины, которые гуляют в субботу по вечерам в капюшонах с прицепленным колокольчиком…
– Тебе нужны эти женщины?
– Я говорю это только к примеру. Я могу купить свечей и поставить их перед Богородицей.
– Это тоже не удовольствие, это твой долг.
– Выпить стаканчик вина в воскресный вечер?
– Это обычай.
Микеланджело подошел к столу:
– Удовольствие – это преподнести какую нибудь вещь своим друзьям.
Медленно, среди воцарившейся вдруг тишины, он начал раздавать свои подарки.
– Это тебе, mia madre, – ходить в церковь. Бруно, это тебе, – кожаный пояс с серебряной пряжкой. Это желтая рубашка и чулки для тебя,
Джильберто. А тебе, дедушка, тебе шерстяной шарф, чтобы было что надеть на шею в зимние холода. Отцу Тополино – высокие сапоги; пригодятся,
когда будешь работать в каменоломнях Майано. Энрико, ты говорил, что, когда вырастешь, заведешь себе золотое колечко. Держи его!
Тополино долго глядели на Микеланджело, не произнося ни слова. Затем мать ушла в дом, чтобы примерить платье; отец натянул на ноги высокие
сапоги; Бруно надел пояс и застегнул пряжку; Джильберто нарядился в свою золотистую рубаху; дед, не присаживаясь на место, наматывал на шею и
разматывал тяжелый шерстяной шарф. Энрико влез от радости на козлы и, отвернувшись в сторону, любовался своим перстнем.
Первым заговорил отец:
– Все эти… подарки… ты купил их на деньги, которые тебе там дали?
– Да, на эти деньги.
– Выходит, что же? Значит, Лоренцо дает тебе деньги на подарки для нас?
– Да.
– Тогда он воистину Великолепный.
Микеланджело только сейчас заметил, что на столе от всех его вещей остался еще один сверток.
Недоумевая, он развернул его и вынул скатерть из
прекрасной льняной ткани. Он сразу припомнил, как его спрашивала Контессина: «Ну, а что ты скажешь насчет льняной скатерти?» Контессина тайком
от него положила свой подарок в седельную сумку, эта скатерть – личное ее приношение. Румянец залил его щеки. Dio mio! Как это объяснить
Тополино? Он кинул скатерть на руки матери.
– Вот подарок от Контессины де Медичи. Для тебя.
Тополино обомлели.
– Контессина де Медичи! Да как только ей пришло на ум подарить нам скатерть? Неужели она знает, что мы живем на свете?
– Да, знает. Я рассказывал ей про вас. Твое платье, mia madre, кроила и шила портниха Контессины.
– Это настоящее чудо! – перекрестился дедушка.
«Аминь. Воистину так», – подумал Микеланджело.
6
Все четверо ученых из Платоновской академии располагали собственными виллами в сельской местности близ Флоренции. Несколько раз в неделю они
приезжали в город – прочитать лекцию, поговорить и поработать с Лоренцо в его кабинете. Лоренцо настаивал, чтобы Микеланджело не упускал
возможности поучиться у этих людей, и тот ревностно посещал их собрания.
Платоники старались приохотить Микеланджело к латинскому и греческому; они даже чертили схемы, убеждая ученика в том, что выводить греческие или
латинские буквы – это все равно что рисовать человеческие фигурки. Микеланджело уносил в свою комнату манускрипты и письменные задания, часами
сидел над ними… и почти ничего не усваивал.
– Все тут же вылетает из памяти, – жаловался он Бертольдо.
Оставив классические языки, ученые заставляли Микеланджело читать вслух стихи на итальянском: Данте, Петрарку, Горация, Вергилия. Это нравилось
Микеланджело; особенно занимали его те философские споры о Данте, которые разгорались после чтения «Божественной комедии». Платоники хвалили
Микеланджело за его все более отчетливую дикцию, а затем познакомили своего подопечного с Джироламо Бенивиени; по их словам, это был «самый
горячий поклонник поэзии на итальянском языке», и он должен был научить Микеланджело писать стихи. Когда Микеланджело пытался возражать, заявив,
что он хочет быть скульптором, а не поэтом, Пико сказал:
– Композиция сонета требует такой же неукоснительно строгой дисциплины, как и композиция мраморного рельефа. Обучая тебя искусству сонета,
Бенивиени развивает твой разум, логику, хочет придать твоим мыслям последовательность. Ну как не воспользоваться его талантом!
Ландино уверял: «Мы отнюдь не хотим, чтобы рука ваятеля ослабела, держа вместо молота и резца перо и лист бумаги, – нет!»
Полициано твердил; «Ты не должен оставлять изучение поэзии. Тебе надо, как и прежде, все время читать вслух. Для настоящего художника мало быть
живописцем, скульптором или архитектором. Чтобы полностью выразить все, что он хочет, художник должен быть поэтом».
– У меня выходит такая дрянь, – пожаловался однажды вечером Микеланджело своему наставнику в поэзии Бенивиени, битый час просидев над
несколькими рифмованными строчками. – И как вы только можете читать мои неуклюжие вирши?
Глядя на огорченную физиономию Микеланджело, Бенивиени улыбался и напевал им же сочиненную веселую песенку – он был также и одаренным
композитором.
– Первые опусы у меня выходили не лучше, – отвечал он. – Пожалуй, они звучали гораздо хуже. Ты будешь считать себя плохим поэтом до тех пор,
пока у тебя не возникнет потребность что то выразить. И вот эти самые орудия поэзии – метр и рифма – окажутся тут как тут, под рукой, подобно
тому как у тебя всегда под рукой молоток и резец.