И вот эти самые орудия поэзии – метр и рифма – окажутся тут как тут, под рукой, подобно
тому как у тебя всегда под рукой молоток и резец.
В праздники, когда Лоренцо приказывал закрывать Сады, Микеланджело, сев на лошадь, уезжал на виллу Ландино – вилла была расположена в Казентино;
ее подарила ученому Флорентийская республика за комментарии к «Божественной комедии». Ездил Микеланджело и на виллу Фичино в Кареджи – это был
настоящий замок с зубчатыми стенами и крытыми галереями; бывал он и на вилле Пико под названием «Дуб», и на вилле Полициано Диана – они были
построены на склонах Фьезоле. На вилле «Диана» гости и хозяин обычно сидели в садовом павильоне, напоминавшем те, в которых герои «Декамерона»
Боккаччо рассказывали свои бесконечные истории. Полициано читал новое стихотворение:
Листвой весны одетый,
Блаженством лишит край,
Красавица, обеты
Любви не отвергай, –
Ведь всех, в ком сердце бьется,
Любовью дарит май.
Умрут цветы дубровы.
Воспрянут вновь они.
Но не заблещут снова
Твои младые дни.
Оставь же, дева, строгость,
Влюбленных не гони!
У Микеланджело постепенно начала складываться одна мысль: когда нибудь он тоже будет владеть таким домом, как вилла «Диана»; он устроит там
скульптурную мастерскую, а на пенсию, ежегодно выплачиваемую ему Лоренцо, будет закупать каррарский мрамор и ваять из него огромные статуи.
Ведь, кажется, все идет к тому, что так оно и будет. Пока же ему спешить нечего, но если Лоренцо действительно даст ему поместье, то хотелось
бы, чтобы оно было в Сеттиньяно, среди селенья каменотесов.
Шло дни и недели, заполненные рисованием с живой натуры, лепкой глиняных моделей с рисунков. Взяв какой нибудь обломок мрамора, Микеланджело
ради опыта высекал из него согнутое колено, напряженное в сильном движении бедро, резко повернутую голову; он учился не оставлять на камне
рубца, когда надламывался при работе кончик инструмента, пристально разглядывал греческие статуи во дворце, постигая технику древних.
Не забывал о воспитании Микеланджело и Лоренцо. Однажды воскресным утром он пригласил Микеланджело посетить вместе со всем семейством Медичи
церковь Сан Галло и послушать там фра Мариано: Лоренцо ехал к монаху всякий раз, когда ему хотелось побеседовать на богословские темы.
– Фра Мариано – мой идеал, – говорил Лоренцо. – У него какая то утонченная суровость, изысканный аскетизм и религиозное свободомыслие
просвещенного, рассудительного человека. Вот ты увидишь сам.
Голос у фра Мариано был приятный и сочный, фразы текли ритмично, слова подбирал он легко. Он восхвалял христианство за то, что оно напоминает
собой платонизм, цитировал греческих писателей, с тонким мастерством читал отрывки из латинских поэтов. Все это пленило Микеланджело; слушать
подобные проповеди у священников ему еще не доводилось. Когда фра Мариано декламировал классиков, он был очарователен; когда Мариано
разворачивал весь арсенал своих доказательств, он был неотразим; когда Мариано иллюстрировал свою мысль анекдотом, он мило улыбался; когда речь
заходила о глубоких истинах, его лицо принимало покорно почтительное выражение.
– Теперь мне гораздо яснее, – говорил Микеланджело, обращаясь к Лоренцо, – что именно вкладывает академия в понятие новой религии.
Один из грумов Пьеро постучал в дверь и тотчас вошел в комнату.
– Его светлость Пьеро де Медичи приказывает Микеланджело Буонарроти быть в приемной его светлости вечером перед заходом солнца.
«Какая, однако, разница в обращении, – подумал Микеланджело.
«Какая, однако, разница в обращении, – подумал Микеланджело. – Ведь вот Лоренцо вежливейшим образом спрашивает меня, не доставит ли мне
удовольствия побыть в его обществе». Однако Микеланджело ответил груму с надлежащей учтивостью:
– Передайте его светлости, что я непременно приду.
Оставалось еще достаточно времени, чтобы поплескаться в деревянном круглом ушате, который стоял в отведенной для мытья комнате в конце коридора.
Согнувшись в ушате так, что колени почти касались подбородка, Микеланджело раздумывал, гадая, что от пего надо наследному принцу медичейской
династии, который при встречах обычно удостаивал его лишь церемонным, сдержанным кивком. Какой то инстинкт говорил Микеланджело, что его
павлиний наряд – вышитая рубашка и фиолетовый плащ – придется Пьеро как раз по вкусу.
Апартаменты Пьеро располагались на первом этаже, над открытой лоджией, которая выходила на Виа де Гори и на Виа Ларга. Микеланджело никогда не
бывал в этом крыле дворца, ему даже не доводилось видеть хранившихся здесь произведений искусства, хотя о них немало говорили: причиной всему
была холодность и надменность Пьеро. Пробираясь к покоям Пьеро, Микеланджело медленно шагал по коридору: на стене здесь висела чудесная картина
фра Анжелико и топкий, мастерский рельеф Дезидерио да Сеттиньяно.
У дверей приемной его ждал грум. Без секунды промедления он провел Микеланджело в комнату. В пурпурном тройном кресле с высокой спинкой недвижно
сидела мадонна Альфонсина, супруга Пьеро. Она была в сером платье из дамасского шелка, расшитого драгоценными каменьями. Степа позади ее кресла
была покрыта цветными шпалерами, а по левую руку на той же стене висел портрет Альфонсины, писанный масляными красками: щеки ее на портрете были
белы, как алебастр. Пьеро сделал вид, что он не слышал шагов Микеланджело. Стоя на ярком, многоцветном персидском ковре, спиной к двери, он
разглядывал костяную дарохранительницу со стеклянными окошечками, внутри которой были изображены сцены из жизни Христа.
Альфонсина смотрела на Микеланджело недвижным, высокомерным взглядом, ничем не давая знать, что замечает его присутствие; по своему обыкновению,
она только слегка засопела, словно от каждого флорентинца дурно пахло. С самого своего приезда Альфонсина не пыталась скрыть презрения к жителям
Флоренции. Тосканцев, веками ненавидевших Рим и все римское, это приводило в ярость. Пьеро де Медичи по крови был наполовину Орсини, и новая
представительница этой семьи, Альфонсина, подавила в его характере все, что шло от Медичи, сделав своего мужа уже как бы чистейшим Орсини.
Пьеро вдруг обернулся; густые длинные его волосы волнами ниспадали на плечи, лицо было красиво, его даже не портила криво посаженная ямочка на
подбородке.
– Мы поручаем тебе, Микеланджело Буонарроти, высечь из мрамора портрет мадонны Альфонсины.
– Очень благодарен, ваша светлость, – ответил Микеланджело, – но я не умею высекать портреты.
– Почему же?
Микеланджело попытался объяснить, что он не ставит себе цели создать изображение какого то определенного человека.
– Мне не удастся передать сходство, какого добился вот этот живописец, вы будете недовольны.
– Чепуха! Я приказываю тебе изваять из мрамора портрет моей жены.
Микеланджело смотрел в презрительно хмурое лицо Пьеро и словно бы слышал голос своего отца: «Разве это дело – быть каменотесом во дворце Медичи!
Это все равно что служить грумом».
Тут, в первый раз, заговорила Альфонсина.
– Будьте любезны, перенесите этот спор в свою комнату, – сказала она.
Пьеро с сердитым видом шагнул в какую то дверь.