Камень был основой жизни человека, он же приносил ему и гибель. Надо выразить в изваянии, что человек и камень слиты воедино:
пусть куски камня, которыми швыряются лапифы и кентавры, и их головы будут показаны как бы на равных правах. Все двадцать мужчин, женщин и
кентавров сомкнутся в единую массу; каждая фигура отразит лишь какую то грань многоликой природы человека, ведь в любом мужчине есть что то от
зверя, от животного, в любой женщине – что то от мужчины, – эти противоположные начала насмерть борются друг с другом. Энергичными линиями
Микеланджело показал на бумаге, какие чисто скульптурные задачи он перед собой ставит: один за другим высечь три яруса фигур, все глубже
отступающих внутрь рельефа; все персонажи должны быть живыми и полнокровными, рельеф ничуть не скует и не поглотит форм, каждая фигура будет
изваяна свободно и внушит зрителю ощущение силы.
– Однажды ты сказал, что для того, чтобы высечь изваяние, надо чему то поклоняться. Чему же поклоняешься ты сейчас, высекая свою битву лапифов и
кентавров?
– Самому высокому и совершенному, что только есть в искусстве: человеческому телу. Его красота а выразительность неисчерпаемы.
Контессина машинально посмотрела на свои тонкие ноги, на едва развившуюся грудь и с усмешкой встретила взгляд Микеланджело.
– А ведь я могу немало повредить тебе, если стану всюду рассказывать, что ты боготворишь человеческое тело. Платон, может быть, и согласился бы
с тобой, но Савонарола сжег бы тебя на костре как еретика.
– Нет, Контессина. Я восхищаюсь человеком, но я благоговею перед господом за то, что он создал человека.
Они весело рассмеялись, заглядывая друг другу в глаза. Заметив, как Контессина неожиданно посмотрела на дверь и сделала резкое движение,
отстраняясь от него, а ее щеки покрылись красными пятнами, Микеланджело обернулся и по позе Лоренцо понял, что тот стоял и наблюдал за ними не
одну минуту. Для стороннего человека все здесь было проникнуто духом особой, интимном доверительности, хотя Микеланджело не отдавал себе в этом
отчета. Сейчас, когда уединение было нарушено, атмосфера сразу стала иною: эту перемену ощутили все – и Микеланджело, и Контессина, и Лоренцо.
Лоренцо стоял молча, слов губы.
– …мы… мы тут обсуждали… я сделал несколько набросков…
Суровая складка, лежавшая меж бровей Лоренцо, разгладилась. Он прошел к столу и осмотрел рисунки.
– Джулио мне докладывает о ваших встречах. То, что вы дружите, – это хорошо. Это не повредит вам, ни тому, ни другому. Очень важно, чтобы у
художника были друзья. В равной мере важно, чтобы они были и у Медичи.
Несколько дней спустя, вечером, когда в небе сияла полная луна и воздух был насыщен запахами полей, они сидели у окна в библиотеке, глядя на Виа
Ларга и далекие окружные холмы.
– Флоренция при лунном свете прямо таки волшебна, – вздохнула Контессина. – Мне хочется забраться куда то высоко высоко и увидеть ее всю сразу.
– Я знаю такое место, – отозвался Микеланджело. – Это за рекой, на том берегу. Когда смотришь оттуда вниз, возникает ощущение, что стоит
протянуть руки, и ты обнимешь весь город.
– А можно туда пойти? Вот сейчас же? На улицу мы проберемся через задний сад. Сначала выйдешь ты, а потом я. Чтобы меня не узнали, я надену
глухой капор.
Микеланджело новел ее своей обычной дорогой; они повернули к мосту Всех Благодатей, вышли на противоположную сторону Арно и поднялись к старой
крепости. Сидя на парапете, они опустили ноги вниз и болтали ими, будто окуная их в серые каменные воды города. Микеланджело показал Контессине
виллу Лоренцо в Фьезоле, а чуть пониже виллы – Бадию; показал стену и восемь башен, охраняющих город у подножия холмов Фьезоле; поблескивавшие
под луной здания Баптистерия, Собора и Кампанилы; золотистую громаду Синьории; плотный овал всего города, стянутого поясом стен и рекою.
Сидя на парапете, они опустили ноги вниз и болтали ими, будто окуная их в серые каменные воды города. Микеланджело показал Контессине
виллу Лоренцо в Фьезоле, а чуть пониже виллы – Бадию; показал стену и восемь башен, охраняющих город у подножия холмов Фьезоле; поблескивавшие
под луной здания Баптистерия, Собора и Кампанилы; золотистую громаду Синьории; плотный овал всего города, стянутого поясом стен и рекою. Здесь,
на этой стороне Арно, мерцал в лунных лучах дворец Питти, построенный из камня, добытого совсем близко, в садах Боболи, которые темнели позади
парапета.
Микеланджело и Контессина сидели рядом, почти касаясь друг друга; они были заворожены и луной, и красотою города: холмы гряда за грядой
обступали их, замыкая со всех сторон, как стены замыкали Флоренцию. Блуждая по шершавому камню парапета, руки Микеланджело и Контессины тянулись
все ближе друг к другу; наконец пальцы их, встретясь, переплелись.
Последствия не заставили себя долго ждать. Лоренцо, возвратясь из Виньоне, где он в течение некоторого времени принимал лечебные ванны, вызвал
Микеланджело среди дня, оторвав его от работы. Лоренцо сидел за большим столом в своей приемной; на стенах висели карта Италии, карта мира,
изображение замка Сфорца в Милане; в шкафах виднелось множество драгоценных ваз, изделия из слоновой кости, книги Данте и Петрарки в багряных
кожаных переплетах, Библия в багряном же переплете из бархата, с серебряными украшениями. Рядом с Лоренцо стоял его секретарь, мессер Пьеро да
Биббиена. Говорить Микеланджело, зачем он вызван, оказалось излишним.
– Она была в безопасности, ваша светлость. Я не отходил от нее ни на минуту.
– Я так и полагаю. Но неужто вы считали, что за вами никто не следит? Когда Контессина выходила из сада через задние ворота, ее видел Джулио.
Чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком, Микеланджело ответил:
– Я поступил неблагоразумно. – Потом, отведя взгляд от пышного персидского ковра, он воскликнул: – Там было так красиво! Флоренция лежала под
луной, как мраморный открытый карьер, все ее церкви и башни были словно изваяны из единого каменного пласта.
– Я не сомневаюсь в твоих добрых намерениях, Микеланджело. Но у мессера Пьеро есть серьезные сомнения, мудро ли ты поступил. Ты ведь знаешь,
сколько во Флоренции злых языков.
– Кому придет в голову сказать дурное о маленькой девочке?
Лоренцо на секунду задержал свой взгляд на лице Микеланджело.
– На Контессину уже нельзя больше смотреть как на маленькую девочку. Она выросла. До сих пор я сам не сознавал этого. Вот, собственно, и все,
что я хотел сказать тебе, Микеланджело. Теперь можешь возвращаться в Сады и работать – я знаю, что ты только об этом и думаешь.
Несмотря на такое разрешение, Микеланджело не двинулся с места.
– Чтобы исправить дело, может быть, от меня требуется что то еще?
– Я уже принял все нужные меры. – Лоренцо вышел из за стола и положил обе руки на дрожащие плечи Микеланджело. – Не огорчайся. Ты не хотел
поступить дурно. Приоденься к обеду, там будет один человек, о ним тебе надо познакомиться.
В том угнетенном состоянии духа, в котором пребывал Микеланджело, ему меньше всего хотелось обедать в обществе шестидесяти гостей, но ослушаться
Лоренцо сейчас было невозможно. Он хорошенько вымылся, надел красно коричневую шелковую тунику и направился и обеденный зал; грум усадил его на
специально отведенное место рядом с гостем, Джанфранческо Альдовранди. Гость этот принадлежал к одному из самых знатных семейств Болоньи;
Лоренцо назначил его подестой Флоренции на 1488 год. Микеланджело никак не мог сосредоточиться на разговоре, его голова и желудок мутились.