Их уже звали иначе - Вителлием и Марцеллом, и они тоже знали об этом, как и о том, что находились в Антиохии первого века, говорили на чистейшей латыни, еще не испорченной средневековьем, и не играли роль Вителлия и Марцелла, а были ими, гражданами великого Рима и легатами империи, возвышенной Августом и Тиберием. Даже сандалии и тоги, сшитые искуснейшими мастерами Антиохии, они носили естественно и привычно, как все, получившие это право в далекой юности. В далекой - описка? Нет. Вителлий был старше Рослова на добрую четверть века, а Шпагин моложе Марцелла по меньшей мере на десятилетие.
Что же случилось? Как и подсказал Голос, два сознания, две памяти, две личности. Рослов, как и Шпагин, жил сейчас отвлеченно, пассивно, наблюдая и размышляя, но не действуя. Вителлий, как и Марцелл, жил смачно, активно - и размышляя и действуя. Он мог вздыхать, шептать, говорить, жестикулировать: тело принадлежало ему. Рослов только слышал и видел все это со стороны, читал мысли Вителлия и обдумывал все его дела и проекты. Но вмешаться не мог, даже мысленно. Он помнил все о Рослове - докторе математических наук, москвиче по рождению и марксисту по убежденности, и знал все о Вителлий - императорском проконсуле в Сирии, обласканном при дворе Тиберия в Риме, представителе древнего патрицианского рода, предназначенном с юности к государственной деятельности. Прадед его, участник великих походов Помпея, вновь вернувшего империи ее малоазийские земли, тем самым напомнил Тиберию о Вителлий, когда освободилось место проконсула в Сирии. Рослов знал и о том, что его герой в этом спектакле был эпикурейцем по духу, избегал тревог и волнений и строго следил за тем, чтобы пореже доходили до Цезаря дурные вести из его Многонаселенного и беспокойного губернаторства. Его собственный бюст, многократно повторенный в мраморных нишах атриума - нахмуренное чело в лавровом венке, тяжелые надбровные дуги над глубоко запавшими глазами, - казалось, выдавал эти скрытые думы. Какие новости привез Марцелл из Иудеи, куда он часто наезжал для тайной ревизии прокуратора, не настала ли пора окончательно избавиться от ненавистного ему Понтия и передать этот самый тревожный в Сирии пост верному и осторожному Марцеллу? Но Вителлий молчал, следуя привычному этикету, и лишь время от времени освежал глотком фалернского пересохшее горло. В атриуме было жарко, тучный Вителлий то и дело вытирал потные руки о полы светло-коричневой, почти золотистой, тоги и мысленно ругал своих предшественников за то, что они не позаботились расширить розовую колоннаду атриума, увеличив тем самым затененность его мраморной площади. Впрочем, не о том следовало думать сейчас: Марцелл уже почтительно склонил голову, ожидая вопроса.
И вопрос последовал, как и подобает по этикету, сначала несущественный, мимоходный:
- Ты уже побывал дома, мой Марцелл? Что же ты молчишь, как клиент у патрона, любящего понежиться до полудня? Или недоволен своим управителем? А я уже хотел послать именно из твоих мастерских кожу для седел в конюшни Цезаря. Говорят, в преторианской гвардии они идут на вес золота? А мне помнится, что ты купил здесь несколько кожевен и гноильных чанов близ мясного рынка.
- Они пусты, мой Вителлий, - ответил Марцелл. На правах друга и претора по званию он не титуловал губернатора.
- Почему?
- Рабы-христиане ушли в пустыню.
- Опять христиане, - поморщился Вителлий. - Что-то слишком уж часто они напоминают о себе за последние годы. Десять лет назад никто даже не слыхал этого слова. Христиане... - задумчиво повторил он. - Откуда взялось оно? Что означает?
- Ничего, мой Вителлий. Это поборники некоего Хрестуса из Назарета, пророка, который якобы называл себя сыном Божьим.
- Хрестус? - переспросил Вителлий. - Не слыхал. Рабское имя. Пятеро из любой сотни рабов - Хрестусы.
Позволь, позволь, - вдруг оживился он, - ты, кажется, сказал: из Назарета? Так нет же такого города в Палестине. Еще один миф. - Он пожевал губами и спросил: - Почему же ушли рабы?
- Они верят, что тяготы жизни в пустыне приведут их души в Элизиум, созданный Богом.
- Богами, Марцелл.
- У них единый Бог, проконсул.
- Старо, - вздохнул Вителлий. - Еще Платон в Греции проводил идею единобожия. С тех пор она создает только распри жрецов и священников. Дай им принцип, они возведут его в догму. И побьют камнями всякого, кто попытается изменить ее. Кто их пророк, Марцелл?
- Безумный Савл, здешний ткач, между прочим. Из Антиохии. Почему-то мне неясно, кто просил за него, - ему дали римское гражданство. Теперь он именует себя Павлом.
- Слыхал о нем, - снова поморщился Вителлий, - мутит народ исподтишка. Опасен. Я уже два раза приказывал арестовать его, но он успевал скрыться в Египте. Сколько я их видел на своем веку, таких лжепророков и горе-фанатиков, из легенды творящих догму, а из догмы - власть.
- Они проповедуют смирение, мой Вителлий.
- Проповедуя смирение, порождают насилие.
Проконсул замолчал, подбрасывая большим пальцем ноги мелкую гальку атриума. "Кажется, я понимаю, почему нас ввели в этот спектакль, - подумал Рослов. - Разговор за обедом у Келленхема, визит к Смэтсу - и вот из наших складов памяти извлекается догма о Христе, до которой нам, в сущности, нет никакого дела. Но Невидимка, должно быть, заинтересован. Интересно, чем? Мифом о Христе или источником христианства? Любопытно, что Семка думает?"
Рослов знал, что Шпагин подключен к Марцеллу точно так же, как он сам к Вителлию. Не догадывался, не подозревал, а именно знал, хотя почему неизвестно. И тут же "услышал" ответ, беззвучный отклик в сознании, подобно вторжению столь же беззвучного Голоса:
- Ты, оказывается, меня только мысленно Семкой зовешь, а так все Шпагин да Шпагин. Как в школе. Не подобает иначе докторам наук. Угадал? Нужно было в Древней Сирии очутиться, чтобы научиться чужие мысли читать.
Рослов пропустил мимо реплику о Семке.
- А ты сообразил, что мы в Древней Сирии?
- За меня Марцелл сообразил. С пяти лет, когда его, как патрицианского отпрыска, отдали в обучение к греку Аполлидору.
- Вжился? Я тоже. В одно мгновение, между прочим. Вся жизнь этого римского полубога у меня закодирована. К сожалению, не могу ткнуть пальцем в лоб, чтобы показать, где именно закодирована. А мы, представь себе, не отключены.
- Так он же предупреждал, этот Некто невидимый. Отключил мозолистое тело - и привет.
- Что-что?
- Тоже мне математик, приобщившийся к биологии! Так это же нервная связь между полушариями мозга.
- Я не расслышал. Отключение, кстати, одностороннее. Я слышу Вителлия, вижу его отражение в ложе фонтана, а он меня - нет. Зато я не в состоянии проверить реальность этого мира. Он может, а я - нет. Вдруг все это только мираж?
- Смотри. Марцелл оперся рукой о мрамор скамейки. Холодный, между прочим. И гладкий. Оба чувствуем. А теперь - опустил. Рука дрожит.
- Возвращаю комплимент, биолог. Эта дрожь называется тремором.
- Давай по-человечески. Просто волнуется. Интересно, зачем твоему Некто эта экскурсия в Древнюю Сирию?
- Опыт дистанционной передачи информации, заключенной, по-видимому, в этой квазиисторической ситуации.
- Ошибаешься, - вмешался Голос. - Не квази, а действительно исторической. Прислушайтесь и внимайте.
"Кажется, мой Марцелл действительно прерывает молчание", - принял Рослов мысль Шпагина и тотчас же услышал железную латынь соратника и друга проконсула. Тот был тоньше, суше и подвижнее Вителлия, и Рослов даже позавидовал, что Шпагину достался более совершенный образец древнеримской породы.
- Позволь мне перебить твои думы, мой Вителлий. Ты, кажется, сказал: Хрестус - миф.