Ты говоришь: Бог! В известном смысле я - тоже оптимальное координирующее устройство. Но параметры ведь не те: я не вездесущ и не всеведущ, не всеблаг и не всесилен. Я читаю в твоем сознании: ты уже мнишь себя Моисеем, вернувшимся к людям с новым законом Божьим. А вернешься ты с необратимыми изменениями в сознании и мышлении. И в тканях организма: посмотри в зеркало бухты, только не упади". Я посмотрел и упал: на меня взглянул оттуда незнакомый седой старик. Я не захлебнулся только потому, что внизу была лодка, капитан. Вот и все.
Пэррот умолк и замер, облокотившись на лопату, которая под его тяжестью почти наполовину ушла в жирную корочку почвы. В ясных, но странно пустых глазах безмятежно голубело небо.
- Разрешите, доктор, задать ему несколько вопросов? - Рослов буквально дрожал от нетерпения.
- Задавайте через Смайли, - сказал Керн, - он, как мы говорим, вас "не принял" и отвечать не будет.
- Смайли, спросите у него, что значит "параметр" и "оптимальный"?
Смайли повторил вопрос.
- Не знаю, - ответил Пэррот.
Рослов снова спросил через Смайли:
- Вы что-нибудь читаете, кроме Библии?
- Нет.
- А до разговора с Богом?
- Ничего не читал. Даже газет.
- Какое у вас образование?
- Никакого. Научили немножко грамоте в детстве.
- Все ли вам понятно в Библии?
- Две строки понятны, третья - нет. И наоборот. Но Библию читаю не умом, а сердцем.
- У меня нет больше вопросов, - сказал Рослов. - Пусть идет.
Молчание проводило уход Пэррота. Долгое, встревоженное молчание. Первым нарушил его Керн.
- Я впервые слышу полностью этот рассказ и понимаю цель ваших вопросов, - сказал он Рослову. - Вы обратили внимание на то, что он воспроизводил бессмысленный для него текст с механической точностью магнитофонной записи. Не сбился ни на одном слове, словно цитировал по журналу или учебнику.
- Он процитировал даже Эйнштейна, - вспомнил Рослов.
- Вы что-нибудь понимаете? Ведь он нигде не учился. И читает-то по складам.
- Нет ли среди ваших пациентов математиков или биологов? - спросил Рослов.
- Вы думаете, что он мог услышать от кого-нибудь эти "параметры"? Галлюцинация могла, конечно, обострить память, - задумчиво согласился Керн, - но от кого он мог слышать, с кем общался? Практически - ни с кем. Нелюдим и замкнут. Да и нет у нас таких, чьи разговоры могли бы породить эту биомагнитофонную запись. Несколько спившихся курортников, два студента-наркомана и бывший врач - параноик. О "параметрах" они знают не больше Пэррота. Нет, это категорически отпадает.
- Тогда это дьявольски интересно, - сказал Рослов.
- И необъяснимо.
- Почему? Никто даже и не пытался найти объяснение.
- Странная галлюцинация, - заметил Керн. - Странная и сложная. Предположить, что он придумал все это уже в период болезни, трудно - не тот интеллект. Болезнь, конечно, могла обострить фантазию, но не у него. Да и патологические нарушения психики - несомненно следствие, а не причина галлюцинации.
- А вы помните, как он процитировал Бога о необратимых изменениях в сознании и мышлении? - спросил Рослов. - Кто-то или что-то очень точно прогнозировали последствия происшедшего.
- Кто-то или что-то? У вас есть объяснение?
- Пока нет. За объяснениями мы поедем на "белый остров".
Керн улыбнулся сочувственно и не без сожаления.
- С удовольствием встречусь с вами вторично, только не в качестве лечащего врача, - заключил он. - На вашем месте я бы не рисковал.
А Шпагин с Яниной в это время выслушали почти аналогичное пожелание от вышедшего в отставку инспектора уголовной полиции города Гамильтона. Корнхилл, привезший их в белый коралловый домик с такими же плитами открытой веранды, тотчас же уехал, сославшись на неотложные дела.
Смэтс, располневший и обрюзгший, больше похожий на трактирщика, чем на полицейского, понимающе усмехнулся:
- Никогда не верил мне, не верит и сейчас и только из профессиональной солидарности не хочет признаться в этом в вашем присутствии.
- Что значит "не верит"? - удивился Шпагин. - Вы же не уверяете его, что привидевшееся вам на острове происходило в действительности!
- Он не верит в то, что я был трезв.
- Почему?
- Потому что я всегда любил выпить, люблю и сейчас. - И Смэтс, не вставая, вынул из шкафчика под рукой и водрузил на стол открытую бутылку виски. - Начнем? Или вы предпочитаете модный джин с тоником?
- Слишком жарко, - сказал Шпагин.
- Тогда одной фляжки хватит на весь рассказ, - флегматично заметил Смэтс и отхлебнул из бутылки. - Только виски я не взял с собой, когда поехал на остров. Поехал трезвый с утра.
- С какой целью?
- Захотелось проверить, не используют ли остров торговцы наркотиками. Корнхилл сказал, что об этом подумал и Смайли. Что ж, голова у старого Боба варит. Только все это вздор. Остров чист и нетронут, как девушка перед первым причастием. Такой же белый и гладенький. Не совсем обычной формы коралловый риф, на девять десятых захлестываемый океанской волной. Я облазил его вдоль и поперек, куда только мог заползти человек, и ничего не нашел. Хотел уехать, но не успел.
- Что-то случилось?
- Гроза. Тривиальная забава ветра и туч. Однако на земле вы уходите в дом и закрываете ставни, а в море, если у вас нет прикрытия, вы беспризорны и беззащитны под огнем небесной артиллерии и ракет и под водой миллионов брандспойтов и водометов. Я покорился судьбе и вытянулся плашмя на белой коралловой горке. Но ни капли воды не упало на ее спинку, ни одна молния не опалила ее мраморной белизны. Остров как бы оказался в эпицентре урагана, окруженный сомкнутым кольцом грозы.
Смэтс сделал еще глоток и помолчал, наслаждаясь эффектом рассказа. Должно быть, он очень любил этот рассказ, как любит актер свой лучший концертный номер.
- Гроза вдруг отгремела, - продолжал он, - только низкая черная туча надвигалась с горизонта. Время как бы сместилось. Из бушующей грозовой бури я попал в тревожную тишь предгрозья. А кругом вместо кипящего океана расстилалась плоская глиняная пустыня, и вдали в облаке желтой пыли темнел смутно обрисованный, почти неразличимый в пыльном тумане город. А я стоял, как и здесь, близ вершины, только не белой коралловой горки, а большой отлогой горы без единой травинки, каменно-рыжей, в клубах гонимой западным ветром пыли, зловещей глыбы нелепо вспучившейся земли. У ее подножия шумели крохотные, как в телевизоре, человечки, различимые только по одежде - кто в белом, кто в черном.
- Голгофа, - догадалась Янина.
- Я понял это по возвращении, а там мы называли ее Calvus.
- Вы знаете латынь?
- Конечно нет. Но там мы все говорили по-латыни, как сейчас по-английски.
- Calvus - "темя", "лысый", - перевел Шпагин. - Вероятно, "лысая гора". По-арамейски - Голгофа. А кто это "мы"?
- Солдаты из преторианской когорты, - пояснил Смэтс. - Сначала я не сообразил, кто я и где, обалдело смотрел на свои почему-то голые ноги в зарубцевавшихся шрамах, жилистые ноги бегуна или велосипедного гонщика. С моими, инспекторскими, у них не было ничего общего, но, вероятно, что-то от инспектора Смэтса осталось во мне и откликнулось удивленно и встревоженно на это внезапное перемещение во времени и в пространстве. Потом это "что-то" погасло. Я уже был римским солдатом, старым поседевшим волком, отшагавшим тысячи миль по колониальным дорогам империи. Таких, как я, было много - с двадцатипятилетним армейским стажем, собранные в легионах подальше от Рима. Что я помнил тогда, сейчас забылось - должно быть, разные страны и дороги, голые трупы, содранные одежды и кровь повсюду одного цвета.