Правда, в комнате у нее мебель красного дерева, островочек культуры, а если с сапожниковской комнатой сменять - вместе на двухкомнатную отдельную квартиру, то одежда у нее есть зимняя, демисезонная и летняя, а чулки можно будет подкупать, лучше сразу несколько пар, вдвое экономнее выходит; чаю, правда, хорошего не достанешь из-за конфликта с Китаем.
По чердаку кто-то все время ходил, топал и скрипел песком. Может быть, это ловили весенних котов, а может быть, это выживший из ума старый вор перепутал эпоху и по довоенной привычке хотел уворовать с чердака белье, хотя уже давно пропала интимная атмосфера чердака, где сушилось белье и валялись обломки сундуков и фисгармоний. Чердак стал сухим и официальным.
"Ну а дальше что??" - подумал Сапожников.
- Вы, наверно, думаете, что вы еще молодой? - сказала Людмила Васильевна.
- Сейчас посмотрю, - сказал Сапожников и встал из-за стола. Но подошел не к зеркалу, а к распахнутому окну посмотреться в черное стекло. Серый пепел луны. Татарская гармонь за окном. У ворот псы болтают конечностями.
- Я не романтик, - сказал Сапожников. - Я социалистический сентименталист. Карамзинист. Ибо пейзанки тоже чувствовать умеют. Я бедная Лиза.
- Простудитесь, - сказала Людмила Васильевна.
В новой квартире нужен трехламповый торшер, а на стенку Хемингуэя. Белье дома не стирать. Ни в коем случае. Только прачечная.
- Людмила Васильевна, когда вы приходите на пляж, в Серебряный бор, и видите много молоденьких девчонок в бикини, вам никогда не хочется расстрелять их из пулемета? - сказал Сапожников.
- Из чего?
"Нет-нет, - подумал Сапожников. - Никаких художеств. Скука, конечно, не двигатель прогресса, ну а с другой стороны, зачем он, прогресс-то?
Вот мы и прожили еще один год, дорогой Сапожников. Теперь вы катаетесь на каруселях и кушаете мороженое пломбир. Ах, почему вы не остались таким наивным и не верите, что все образуется? Мой век! Что происходит? Пришла пора говорить прямо".
- Вы, наверное, считаете меня обывателем? - сказала Людмила Васильевна.
- Нет, - сказал Сапожников. - Что вы!
- А я и есть обыватель, - сказала она. - Пока вы тут сидите и маетесь, соображаете, как вам со мной от скуки не умереть, когда мы поженимся, я прикидываю, чем мне вас кормить, чтобы вы с голоду не подохли и не растолстели до противности.
- Ну и ну, - сказал Сапожников.
- А вы как думаете? - сказала она. - Жена - это профессия. Я смотрю на вас и смеюсь, а вы думаете, что это вы надо мной смеетесь.
- Я над собой смеюсь.
- Вижу. Но это все равно надо мной... Думаете, вот я и становлюсь таким, как она. Жизнь кончилась, женюсь-ка я на ней, и будем тлеть вместе... Мне в войну одни мальчик стихи написал: "Эти звезды сгорят над городом, расцветет на годах седина. Будут жены таскать за бороду за излишнюю стопку вина. Будем жить разговорами, слухами, будем вместе качать внучат. Ты, красавица, станешь старухою, я с годами стану ворчать. А мечты о высоких материях, те, которыми жил и гадал, будут вместе с душой потеряны в невозвратных лихих годах..." Так вы считаете?
- Примерно так.
- Вы прогрессист! - торжествующе сказала она.
- А что плохого?
- Вот я сижу и думаю - образование у нас одинаковое, ума у меня не меньше вашего.
- Вижу, - сказал Сапожников.
- Вообще-то я из вежливости... -сказала она, -А на самом деле я умнее вас раз в десять... Вот я женщина, можно сказать, баба, я сижу и думаю: не знаю, какие были прогрессисты раньше, а теперь прогрессист - он какой? Он теперь не думает. То есть он-то уверен, что он думает, а на самом деле он свои интересы выдает за мысли.
- А кто не так? - спросил Сапожников.
- Все так. Только мы не притворяемся.
- Это кто "вы"?
- А вот которых вы обывателями называете. Мы и говорим - мы хотим обывать, то есть жить, а не докапываться до смысла, зачем живем. Будет жизнь - она сама докопается. Радоваться хотим. А для прогрессиста слеза - как горчичка к сосиске, а он изображает из себя печальника за человечество. Очень любит он горестные истории.
Выслушает прогрессист горестную историю, крупная слеза выкатится у него из очей, скользнет по ланитам и упадет на эти, как их... на перси.
- А вы язва, - сказал Сапожников.
- Уж не взыщите... Всплакнет прогрессист после горестной истории и пойдет себе восвояси... А в этих своясях у него электричество, водопровод, газ, телефон и сидячая ванна... И после горестной истории все это ему дорого и мило, и горестная история ему как рюмка водки перед обедом. Разденется он, произнесет вечернюю молитву из Гете - лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый час идет за них на бой, - накроется одеялкой, и прогрессивный сон до утра. А расскажи ему, как человек всю жизнь радовался, несмотря на бедствия, в глазах у него только словечко "та-а-ак"... и ты уже отлучен. Доказывай потом, что ты прогрессист... А ведь хочется. Неудобно как-то. Прогресс все- таки...
- И Сапожникову стало неудобно, что он прогрессист, но потом он подумал, что, может быть, он все-таки не прогрессист, и он сказал:
- Вот вы говорите - любовь и голод правят ми ром, ну, может, не говорите, это все равно. Думаете так. А я бы хотел вас спросить - а куда? А в какую сторону они правят корабликом, который мы называем мир? Вот сидел у костра пещерный дядя, и мы сейчас смотрим про него телефильмы... Но он уже запускает ракеты в космос. Неужели он этого достиг только с голодухи и оттого, что нашел партнершу по вкусу? Не чересчур ли простое объяснение, дорогая Людмила Васильевна?.. Жрать и сливаться в экстазе могут и мухи. Но у них есть эволюция, а у нас только история... Не пора ли внести в эту формулу насчет любви и голода еще третий элемент - тягу к необыденному? Что с вами? Людмила Васильевна отвернулась, всхлипнула, приложила к глазам чайное полотенце, потом повесила его на спинку стула, вытянула нижнюю губу и подула снизу вверх, чтобы глаза просохли и краска не потекла, и сказала погрубевшим голосом: "Нас не понимают"-и у Сапожникова стиснулось и заныло сердце - он сразу вспомнил.
- А я знаю, жизнь важнее ее смысла, - сказала она. - А вы все анализируете, все разбираете, разъедаете... Все проклятый ваш анализ. Разбираете дом на кирпичи, а потом жалуетесь, что дует...
Да, дует. Все вспомнил Сапожников, когда сидел у Людмилы Васильевны, хорошей женщины. Ветер такой идет по миру, что выбивает слезу. И не в горестных историях тут было дело, то же самое и со смехом бывает. Смеется человек, а потом догадывается, что смеется по чужому заказу, потому что боится оглянуться на жизнь, которую прохохотал не своим смехом. И впору заплакать или сглотнуть пулю и хоть тем остановить свой смех, похожий на закатывающийся гогот человека, которого щекочут до смерти.
А он очень старался понять, честно, как голодный: искусство, техника, биология, история, отношения - во всем хотелось разобраться, подвергнуть анализу, объяснить. Пока не затлел торф под ногами.
- Заходите как-нибудь еще, - сказала Людмила Васильевна.
- Ладно, - сказал Сапожников. - Я вам подарю портрет Эйнштейна или Шаляпина... а может быть Жана Габена. Можно еще Есенина... На выбор, кого хотите.
- Я повешу его над сервантом, - сказала она.
Сапожников нахмурил брови, освоил космос, заплатил за квартиру, разбил фашизм, побрился, упустил жизнь и вышел на улицу. На улице он понял, что, в сущности, еще не жил. А так как он много раз еще не жил, то он решил зайти к Барбарисову, потому что чувствовал нелюбовь от их семьи, которая накатывала волнами. Сапожников любил нарываться. Он знал причину их раздражения. Они считали, что для носителя истины он выглядел чересчур несерьезно. Чересчур много всего в нем было наворочено. Его никто всерьез не принимал.
У Сапожникова было много идей, но он их не скрывал, потому никто его и слушать не хотел.