И каждое чувство попеременно овладевая им, освещало все своим светом. Вспоминая ее стройную фигуру, глаза и темные волосы, большой, но красиво
очерченный рот, кроткое лицо, он не испытывал к ней ничего, кроме симпатии. “Что-то чистое, девичье есть в ней”, - подумал он; но вместе с тем
губы, стан и плечи выдавали женщину, и было это особенно привлекательно. Вспомнились и ее приятный голос, спокойный взгляд и несомненная
доброта. И он стал клясть себя при мысли, как груб был с ней перед отъездом, каким разговаривал тоном. “Если отец ее - старый фигляр, плут и
дурак, - говорил он себе, - и она это знает, тем горше ее положение. Что же из этого следует? А то, что любой человек, у кого есть хоть капля
сострадания, понял бы это и пожалел бедную, измученную девушку, а не накидывался на нее, как это сделал я”. И он готов был пощечин себе
надавать, представляя, как бы их сблизило и как она была бы ему признательна, прояви он после ссоры с ее отцом должную деликатность. Она
протянула бы обе руки на прощанье, он бы поцеловал их, и они расстались бы друзьями. “Черт бы побрал эти деньги, - повторял он мысленно, - а
заодно и меня!” Совершена непоправимая ошибка, и сознание этого лишало всякого душевного равновесия, толкая на путь, неправильность которого
была для него очевидна. И он опять принимался за свой монолог: “И черт с ним, пускай все прахом идет! Продам закладную, и пусть у них описывают
имущество, из дома выгоняют, поступит старик в какую-нибудь должность, а она - в гувернантки или за Гонтовского пойдет...” Нет, что угодно,
только не это! Да он шею ему свернет! Пусть выходит за кого хочет, но не за этого болвана, увальня, невежу. И на голову бедняги Гонтовского так
и посыпались нелестные эпитеты; вся злость обратилась против него, точно он был всему причиной. Свирепей людоеда приехал Поланецкий в Чернев на
станцию, и попадись ему сейчас Гонтовский, он зубами впился бы ему в загривок, совсем как Уголино. К счастью, вместо Гонтовского он увидел
несколько железнодорожных служащих, мужиков да евреев - и умное, страдальческое лицо советника Ямиша. Тот узнал его и, когда подошел поезд,
пригласил к себе в отдельное купе, предоставлявшееся ему по знакомству с начальником станции.
- Знавал, знавал я вашего батюшку, - сказал он, - знавал еще в лучшие его времена. Жена моя родом из тех мест. Помнится, Звихов, Вженчонца,
Моцаже и Розвады принадлежали ему в Люблинском воеводстве. Знатное состояние! Дедушка ваш был в тех краях одним из самых крупных
землевладельцев. А теперь... земли, наверно, в другие руки перешли?
- Не теперь, давно уже. Отец еще при жизни все состояние потерял. Болел, приходилось в Ницце жить, и хозяйство без присмотра в полный
упадок пришло. Не получи мать наследство, уже после его смерти, нам совсем было бы худо.
- Зато вы преуспеваете. Имел я с вашей конторой дело через Абдульского - хмель вам продавал.
- Через посредство Абдульского?
- Да, и признаться, остался доволен. Ценой меня не обидели, и я убедился, что дело у вас ведется честно.
- Иначе нельзя. Компаньон мой, Бигель, - человек порядочный, я тоже Плавицкому не чета, - отвечал Поланецкий.
- Почему Плавицкому? - спросил удивленный Ямиш.
И Поланецкий, чье раздражение еще не улеглось, рассказал о происшедшем.
- Гм! В таком случае разрешите мне ответить откровенностью на откровенность, хоть он вам и родня, - заметил Ямиш.
- Какая родня! Его первая жена была родственницей и подругой моей матери - только и всего.
- Я его с детства знаю. Человек он неплохой, но испорченный. Единственный сын, которого сначала баловали родители, а потом - жены. Добрые,
кроткого нрава, они обе молились на него. Всю жизнь он был словно солнце, вокруг которого остальные обращались как планеты, ну и привык считать,
что люди ему всем обязаны, а он им - ничем. Когда единственным мерилом добра и зла становятся собственные удобства, очень легко о всякой морали
позабыть. Плавицкий - человек самовлюбленный и распущенный; самовлюбленный потому, что всегда высоко мнил о себе, распущенный оттого, что
никогда ни в чем не знал отказа. Постепенно то и другое так глубоко въелось, что стало второй натурой. Позже обстоятельства изменились к
худшему, чтобы противостоять им, нужен был характер, а он всегда был бесхарактерным и начал прибегать к разным уверткам, ну и привык так жить в
конце концов. Земля, скажу я вам, нас и облагораживает, и развращает. Один мой знакомый, обанкротившись, все, бывало, говаривал: “Это не я
верчусь, она мной вертит”. И он прав отчасти. Все мы рабы собственности, особенно земельной.
- Знаете, - сказал Поланецкий, - меня, хоть в роду моем все полагали свое благополучие в земле, к сельскому хозяйству не тянет. Знаю, что
земледелие всегда будет существовать, без этого нельзя, но в теперешнем виде у него будущности нет. Все вы обречены.
- Я тоже на этот счет не обольщаюсь. Во всей Европе сельское хозяйство переживает упадок, это общеизвестно. Возьмем, к примеру, какого-
нибудь помещика, у которого четверо сыновей, каждому, стало быть, достанется четверть отцовского достояния. Но каждый привык сызмала жить, как
жил отец, - развязку легко предвидеть. Или же из четверых те, кто поспособнее, изберут себе иное поприще, а на земле останется самый
неспособный, это уж обязательно. А бывает и так: один какой-нибудь вертопрах возьмет и промотает все, накопленное трудами многих поколений. И
потом: землю возделывать мы еще умеем, а вот хозяйством управлять... А ведь хорошим администратором быть, пожалуй, поважнее, чем хорошим
земледельцем. Что следует из этого? А то, что земля останется, мы же, ее владельцы, будем вынуждены ее покинуть. Но вот увидите: когда-нибудь,
может быть, еще вернемся.
- Как так?
- Вот вы сказали, что вас тянет к земле, но это неверно. Она тянет - и притягательная сила ее так велика, что в известном возрасте и с
известными средствами нельзя устоять и не приобрести хотя бы клочок земли. И с вами будет то же самое. И это лишь естественно. Потому что любое
богатство, кроме земли, в конечном счете - фикция. Все из нее исходит, и все существует для нее. Промышленность, торговля и прочее по отношению
к земле - как казначейский билет, который подлежит обмену на золото, хранящееся в банке. И вы, человек от земли, к ней вернетесь.
- Только не я.
- Разве можно знать наперед? Сейчас вы наживаете состояние, ну, а наживете, тогда что? В жизни должна быть цель. Поланецкие испокон века
имели дело с землей, а вы, один из них, избрали другое занятие. Но ведь большинство помещичьих детей поневоле поступает так. Кто-то погибнет, а
кто-то разбогатеет и вернется, вернется не только с капиталом, но и с новой энергией и тем запасом знаний и умением расчетливо хозяйничать,
которое дается практической деятельностью. Вернется, уступая влечению к земле и, наконец, чувству долга; последнее вам нет нужды объяснять.