Девушка действительно обладала почти всеми достоинствами, какие хотелось бы видеть в своей
будущей жене, к тому же пришлась ему по сердцу. Но у нее отец, которого он и сейчас-то не переносит, а кроме того, такая тяжелая обуза, как этот
Кшемень, настоящий камень на шею. “С этой напыщенной старой обезьяной я нипочем не уживусь, - размышлял Поланецкий. - Одно из двух: или под его
дудку плясать, на что я, безусловно, неспособен, или ежедневно цапаться с ним, как вот в Кшемене. В первом случае я, независимый человек, попал
бы в кабалу к старому эгоисту, во втором - в незавидном положении очутится моя жена, отчего пострадали бы наши отношения”.
“По-моему, это трезво и логично, - продолжал рассуждать сам с собой Поланецкий. - Неправ я был бы, будь я в нее влюблен. Но надеюсь, это не
так; я увлечен, но не влюблен. А это разные вещи. Ergo <Итак (лат.).>, надо перестать о ней думать, пусть себе выходит за кого угодно”.
При этой мысли у него опять шевельнулось ревнивое чувство, но он подумал: “Что удивительного, я ведь ею увлечен. И вообще, столько уже
пережито подобных неприятностей, перенесу и эту. С каждым днем она будет все менее ощутимой”.
Но скоро понял, что вместе с ревностью колет его и сожаление о том, что открывшаяся было перспектива исчезла. Завеса будущего словно
приподнялась и, показав, как могло бы все быть, снова опустилась, и жизнь вернулась в прежнюю колею, которая вела в никуда, в пустоту. “А прав,
пожалуй, Васковский, - подумал он, - деньги - лишь средство”. А смысл жизни в другом. Должна быть цель, серьезное дело, и прямое, честное
отношение к нему дает удовлетворение. Это удовлетворение и есть душа жизни, а без этого нет в ней ничего. Поланецкий был сыном своего века и
носил в себе его великое смятение - это недуг нашей клонящейся к упадку эпохи. Он разочаровался в догмах, на которых прежде зиждилась жизнь.
Усомнился и в рационализме: может ли он, спотыкающийся на каждом шагу, заменить веру; но и веры не обрел. От современных “декадентов” отличался
он, однако, тем, что не носился с собой, со своими нервами и сомнениями, своей душевной драмой и не счел ее патентом на праздность. Напротив, у
него было более или менее ясное чувство: жизнь, загадка она или не загадка, должна быть исполнена трудов и усилий. Ибо, коль скоро на все ее
бесчисленные “почему” нельзя ответить, надо хотя бы что-то делать, - дело само отчасти и будет на них ответом, Пусть неполным, но, по крайней
мере, облегчающим ответственность. Итак, где выход? В создании семьи и работе на благо общества. Доводами рассудка подкрепляла эта философия
естественный мужской инстинкт, указывающий на брак как одну из главных жизненных целей, к которой Поланецкий давно всеми помыслами стремился. И
в какой-то миг уверовал, что Марыня и есть та самая тихая гавань, куда “корабль бег направил в ненастную ночь”. Когда же стало ясно: огни в этой
гавани зажжены не для него и надо дальше плыть по неведомым водам, им овладели усталость и тоска. Но, посчитав свои рассуждения по сему поводу
вполне логичными, он вернулся домой почти убежденный, что это еще “не то” и придется подождать.
Придя на другой день в ресторан обедать, он застал там Васковского с Букацким. Вскоре явился и Машко в белом жилете, с моноклем в глазу, с
пышными бакенбардами, обрамлявшими его покрытую красными пятнами самодовольную физиономию. Поздоровавшись, они принялись расспрашивать
Поланецкого о поездке в Кшемень: им было известно, почему на ней настаивали дамы, и о Марыне Плавицкой они знали от пани Эмилии.
Выслушав рассказ, Букацкий, с лицом бледнее севрского фарфора, сказал с обычной своей флегматичностью:
- Значит, война? Коль скоро эта девушка так поразила твое воображение, сейчас бы самая пора повести на нее наступление. Женщины охотней
принимают руку на каменистой дороге, чем на ровной.
- Ну, так и подавай ей руку сам, - ответил раздраженно Поланецкий.
- Видишь ли, мой милый, я этого не могу по трем причинам: во-первых, мое воображение пленено пани Эмилией; во-вторых, у меня по утрам болят
шея и затылок - верное предвестие менингита; а в-третьих, я гол как сокол.
- Ты?
- Во всяком случае, сейчас - я купил несколько полотен Фалька, все avant la lettre <подлинные (фр.).>, и по крайней мере с месяц окажусь на
мели. А если еще получу из Италии картину Мазаччо, о которой веду переговоры, то придется затянуть пояс на целый год.
Васковский, внешне чем-то напоминавший Машко, скорей всего, румянцем, но гораздо старше его и с лицом, дышавшим добротой, устремил свои
голубые глаза на Букацкого.
- Тоже болезнь века, - сказал он. - Коллекционерство, одно коллекционерство, куда ни глянь.
- Ого! Сейчас начнется спор, - заметил Машко.
- Что ж, послушаем, все равно делать нечего, - сказал Поланецкий.
- А что вы имеете против коллекционерства? - принял вызов Букацкий.
- Ничего, - отвечал Васковский. - Это старческая - вполне в духе нашего времени - манера поклоняться искусству. Вам не кажется это
признаком одряхления? По-моему, явление очень характерное. Раньше любители искусства шли к нему, любуясь им в музеях, храмах, - так сказать, на
месте; теперь его стремятся перетащить к себе в кабинет. Раньше увлечение им завершалось коллекционированием, а теперь с него начинают - и
собирают далеко не лучшие образцы. Я даже не про Букацкого - сейчас любой мальчуган обязательно что-нибудь коллекционирует, если есть на что
купить. Причем не какие-нибудь художественные произведения, а так, жалкие поделки, а то и просто всякие пустяки. Видите ли, мои милые, я всегда
считал, что любовь и увлечение - вещи разные; по-моему, кто увлекается женщинами, на большое чувство не способен.
- Пожалуй, доля правды в этом есть! - воскликнул Поланецкий.
- Меня это мало трогает, - сказал Машко, запуская пальцы в свои длинные, по английской моде, бакенбарды. - Мне в этом слышится брюзжанье
старого учителя на нынешние времена.
- Учителя? - переспросил Васковский. - Я к избиению младенцев не причастен и в роли Ирода не выступаю, с тех пор как по чистой случайности
имею кусок хлеба. И потом, вы ошибаетесь, считая меня брюзгой. Напротив, я с радостью отмечаю приметы, предвещающие конец нашей эпохи и начало
новой.
- Мы в открытом море и к берегу не скоро пристанем, - пробурчал Машко.
- Не перебивай! - сказал Поланецкий.
Но Васковского нелегко было сбить с толку.
- Дилетантство мельчит вкусы, и высокие идеалы гибнут. Их место занимает страсть к потреблению. А это не что иное, как идолопоклонство. Мы
просто не отдаем себе отчета, насколько в нем погрязли. И что же остается? Остается дух, та духовность ариев, которая не коснеет, не замирает, -
отмеченная печатью божественности, ока несет в себе созидательное начало: ей уже тесно в языческих путах, она уже бунтует, и недалеко новое
возрождение во Христе, в искусстве и всюду.