- Более доброго и благородного человека, чем вы, я еще не встречал.
- Мне дано было счастье в жизни, - отвечала пани Эмилия, - а так как путь к нему, по-моему, лишь один, мне хочется, чтобы его избрали те,
кто мне дороги.
- Вы правы! Другого пути нет и быть не может! Если тебе дана жизнь, проживи ее с пользой для себя и близкого существа.
- Вот и я, уж коли взялась в первый раз за роль свахи, тоже хочу сыграть ее с пользой, - засмеялась пани Эмилия. - Надо только обдумать
хорошенько, что же нам предпринять.
И она подняла глаза. Свет лампы упал на ее еще очень молодое личико, на светлые волосы, слегка вьющиеся надо лбом, - во внешности ее было
столько очарования, девственной чистоты, что Поланецкому, хотя мысли его были заняты другим, невольно вспомнилось прозвище, данное ей Вукацким:
вдова-девица.
- Марыня сама очень прямодушная, - после минутного молчания сказала она, - поэтому лучше напишем ей все как есть. Я напишу, как вы мне
сказали: что она понравилась вам и вы поступили так, не подумав, единственно из опасения не поладить с ее отцом, и теперь очень об этом жалеете,
просите не ставить вам в укор и не лишать надежды на прощение.
- А я напишу Машко, что откупаю у него закладную с выгодой для него.
- Вот он, трезвый, расчетливый Поланецкий! - засмеялась пани Эмилия. - А еще похвалялся, что победил свой польский характер, свое польское
легкомыслие.
- Так оно и есть! - воскликнул повеселевший Поланецкий. - Расчетливость мне как раз и говорит, что дело стоит затрат. - Но, помрачнев,
добавил: - А вдруг она ответит, что они с Машко обручились?
- Не думаю. Вполне возможно, что пан Машко - достойнейший человек, но ей не пара. Не по склонности она замуж не пойдет, а он, насколько мне
известно, ей не нравится. Этого опасаться нечего. Плохо вы знаете Марыню. Сделайте все от вас зависящее, а уж насчет Машко не тревожьтесь.
- Я лучше ему сегодня же телеграмму пошлю вместо письма. Не будет он долго в Кшемене сидеть, как раз по возвращении в Варшаву и получит.
ГЛАВА VIII
Через два дня пришел ответ от Машко: “Вчера купил Кшемень”. Хотя такого оборота дела можно было ожидать и письмо Марыни должно было
подготовить к нему Поланецкого, известие поразило его, точно удар грома. Словно из-за него стряслось неожиданное, непоправимое несчастье. У пани
Эмилии, хорошо знавшей привязанность Марыни к Кшеменю и не скрывавшей от Поланецкого, что его продажа не облегчит их сближения, тоже
шевельнулось недоброе предчувствие.
- Если Машко не женится на ней, - сказал Поланецкий, - он обдерет как липку ее отца. Его-то репутация не пострадает, а старик останется без
гроша. Продай я закладную любому ростовщику, старик изворачивался бы, платил по мелочам, но больше отделывался посулами - и катастрофа, нависшая
над имением, отодвинулась бы на годы. А там глядишь, обстоятельства бы переменились; во всяком случае, можно было бы хоть получить настоящую
цену. А теперь, если они разорятся, я буду виноват.
Пани Эмилия смотрела на дело и с другой стороны.
- Что Кшемень продан, еще полбеды, - сказала она, - но все выглядело бы совсем иначе, сделай это кто-нибудь другой, а не вы, тем более
вскоре после знакомства с Марыней. Хуже всего, что от вас-то она как раз такого не ожидала.
Поланецкий сам прекрасно это сознавал и, привыкнув во всем отдавать себе ясный отчет, должен был себе сказать: Марыня для него потеряна
навсегда.
Поланецкий сам прекрасно это сознавал и, привыкнув во всем отдавать себе ясный отчет, должен был себе сказать: Марыня для него потеряна
навсегда. Оставалось одно: примириться с этим, забыть ее и поискать себе другую спутницу жизни. Но все в нем восставало против этого. И хотя
чувство его к Марыне вспыхнуло внезапно и, не подкрепленное ни временем, ни более близким знакомством, питалось главным образом воспоминаниями о
ее облике, оно за последние недели окрепло. Способствовало этому и письмо, утвердившее Поланецкого в убеждении, что он поступил с ней нехорошо.
Жалость и раскаяние, имеющие Столь большую власть над мужским сердцем, подогрели его чувство к ней. Вдобавок этот сильный человек, чью энергию
трудности только возбуждали, не привык подчиняться обстоятельствам. Не такого он был нрава. И, наконец, отказаться от Марыни не позволяло ему
также самолюбие. Одна мысль о том, что когда-нибудь придется себе признаться: ты был орудием в руках Машко, который воспользовался тобой для
достижения своей цели, позволил ему это, - приводила его в ярость. Пусть Машко и не добьется Марыниной руки, пусть дело ограничится только
покупкой Кшеменя, для Поланецкого и этого было больше чем достаточно. И ему нестерпимо захотелось чинить всякие препятствия Машко, вставлять ему
палки в колеса, спутать, во всяком случае, его дальнейшие планы, чтобы знал: одной адвокатской верткости мало, когда имеешь дело с настоящей
волей и энергией.
Все эти благовидные и менее благовидные доводы неудержимо побуждали к одному: действию, делу. А между тем обстоятельства складывались так,
что ничего сделать было нельзя. В этом и заключался трагизм его положения. Сидеть в Райхенгалле, предоставляя Машко осуществлять свои планы,
раскидывать сети, искать Марыниной руки? Нет, ни за что на свете! Но как же тогда быть? На этот вопрос Поланецкий не находил ответа. Впервые в
жизни было у него ощущение, будто его посадили на цепь, и чем непривычней оно было, тем тяжелей он его переносил. Впервые посетила его также
раздражительность и бессонница. И в довершение всего Литка почувствовала себя снова хуже, и в свинцово-тяжкой, гнетущей атмосфере жизнь стала
невыносимой.
Через неделю пришло новое письмо от Марыни... На сей раз она ни словом не поминала ни Поланецкого, ни Машко. Не сетуя и не сообщая никаких
подробностей, коротко извещала о продаже Кшеменя. Но это лишь подтверждало, как ей трудно.
Поланецкий предпочел бы, чтобы она его обвиняла. Он прекрасно понимал: молчание о нем означало, что он окончательно изгнан из ее сердца.
Умолчание же о Машко могло означать и нечто совсем другое. Если Кшемень ей так уж дорог, она, может статься, отдаст руку теперешнему его
владельцу, чтобы туда вернуться, - и уже склоняется к этому. У Плавицкого был, правда, шляхетский гонор, и Поланецкий принимал это в расчет, но
старик эгоист до мозга костей и ради своего благополучия пожертвует и гонором, и дочерью.
Сидеть сложа руки в Райхенгалле в ожидании, соизволит ли Машко сделать Марыне предложение, стало для Поланецкого поистине пыткой. К тому же
и Литка опять и опять просилась в Варшаву, и Поланецкий решил вернуться, тем более что приближался срок уговора с Бигелем начинать новое дело.
Решив возвратиться, он сразу почувствовал облегчение. Приедет, посмотрит на месте, как обстоят дела, и увидит, что можно предпринять. Во
всяком случае, лучше, чем сидеть в Райхенгалле. Для пани Эмилии и Литки отъезд его не был неожиданностью. Они с самого начала знали, что он
приехал на несколько недель, и надеялись вскоре увидеться в Варшаве.