Но тут же сказал себе: “Не трусь!” - и вошел в гостиницу.
Узнав у портье, что Плавицкий у себя, он послал визитную карточку, и его тотчас попросили подняться в номер.
Плавицкий сидел за столом и писал письма, посасывая трубку с большим янтарным мундштуком. При появлении Поланецкого он поднял голову и,
глядя на него через пенсне в золотой оправе, сказал:
- Милости прошу!
- Я узнал от Бигеля, что вы в Варшаве, и пришел засвидетельствовать свое почтение.
- Очень мило с твоей стороны, - отвечал Плавицкий, - я, по правде говоря, от тебя этого не ждал. Мы плохо с тобой расстались, причем по
твоей вине. Но если ты почел своей обязанностью навестить меня, я как старший снова принимаю тебя в свои объятия.
Но объятий на этот раз не последовало, старик ограничился тем, что протянул через стол руку Поланецкому, которую тот пожал, подумав про
себя: “Как же, тебя навестить, ничем я тебе не обязан”.
- Переезжаете в Варшаву? - после небольшой паузы спросил он.
- Да. Всю жизнь вот в деревне провел, привык с петухами вставать, хлопотать по хозяйству... Нелегко мне будет привыкать к вашей Варшаве. Но
девушке не годится жить затворницей, и пришлось эту жертву принести; впрочем, мне это не впервой.
Поланецкий две ночи провел в Кшемене и был свидетелем, что Плавицкий вставал около одиннадцати, а хлопоты его... они хозяйства не касались;
но он промолчал: его мысли были заняты другим. Из номера Плавицкого открытая дверь вела в соседнюю комнату, - должно быть, Марынину. Косясь на
эту дверь, Поланецкий подумал вдруг, что Марыня вообще может не выйти к нему.
- А панну Марыню буду я иметь честь повидать? - спросил он.
- Марыня пошла квартиру посмотреть, которую я утром приискал. Сейчас вернется, это недалеко. Квартирка, скажу я тебе, - просто загляденье!
У меня будут кабинет и спальня, у Марыни - тоже славная комнатка. Столовая, правда, темновата, зато гостиная точно бонбоньерка...
И он многословно принялся описывать квартиру, точно довольный ребенок или предвкушающий наслаждение сибарит.
- Только приехал - и квартиру нашел. Варшаву я хорошо знаю, мы с ней старые знакомые, - заключил он.
В соседнюю комнату кто-то вошел.
- Наверно, Марыня, - сказал Плавицкий и спросил громко: - Марыня, ты?
- Я, - отозвался молодой голос.
- Иди сюда, у нас гость.
В дверях появилась Марыня. При виде Поланецкого на лице ее изобразилось удивление.
Поланецкий встал, поклонился, а когда она приблизилась к столу, протянул руку. Она ответила столь же вежливым, сколь и холодным пожатием. И
сразу же обратилась к отцу, словно в комнате никого другого не было:
- Квартиру я посмотрела. Уютная, удобная. Одно меня смущает: не слишком ли улица шумная?
- Здесь улицы все шумные, это не деревня, - заметил Плавицкий.
- Извините, я пойду сниму шляпу, - сказала Марыня, ушла и долго не показывалась.
“Больше не выйдет”, - подумал Поланецкий.
Но она, наверно, только поправляла волосы перед зеркалом, потому что опять вернулась, спросив.
- Я не помешаю?
- Нет, - ответил отец, - дел с ним у нас теперь никаких нет, чему я, кстати, очень рад.
Пан Поланецкий к нам с визитом.
Поланецкий слегка покраснел.
- Я только что из Райхенгалля, - сказал он, чтобы переменить тему. - Пани Эмилия и Литка кланяются вам. Отчасти поэтому осмелился я к вам
явиться.
Лицо Марыни на минуту утратило выражение холодного спокойствия.
- Эмилька писала, что у Литки был сердечный приступ, - сказала она. - А как она сейчас себя чувствует?
- Больше приступа не было.
- Я жду письма от нее, может быть, оно и пришло, но, наверно, по старому, кшеменьскому адресу, вот я и не получила.
- Перешлют, - сказал Плавицкий, - я распорядился все пересылать сюда.
- Вы больше не вернетесь в деревню? - спросил Поланецкий.
- Нет, не вернемся, - сказала Марыня, и лицо ее приняло прежнее отчужденное выражение.
Наступило минутное молчание. Поланецкий смотрел на девушку, и в душе его происходила борьба. Он не мог глаз оторвать от ее лица, и ему все
ясней становилось, что она, да, она в его вкусе, что именно такую мог бы он полюбить, что это его идеал женщины, и тем невыносимей была для него
ее холодность. Как много бы он дал за то, чтобы увидеть на ее лице прежнее внимание, то любопытство, с каким она слушала его в Кшемене, тот
неподдельный интерес в лучащихся улыбкой глазах. Как много дал бы, чтобы все это вернуть, но не знал, прямой выбрать путь или обходной, и потому
колебался; Наконец избрал тот, который больше отвечал его натуре.
- Я знал, - сказал он вдруг, - как вам дорог Кшемень, и сам же, вероятно, способствовал его продаже. Мне очень жаль, если это так, и я,
признаюсь вам открыто, всегда буду сожалеть об этом. Не могу даже сказать в свое оправдание, что поступил необдуманно или сгоряча. Напротив, я
долго размышлял, но соображения мои были злы и неразумны. Тем сильнее я виноват, и очень прошу простить меня.
С этими словами он встал. Щеки его пылали, взгляд выражал искренность и правдивость, но сказанное им не возымело никакого действия.
Поланецкий избрал неверный путь. Он слишком мало знал женщин и не понимал, насколько их суждения, особенно о мужчинах, зависят от их чувств -
стойких или сиюминутных. Под властью этих чувств они могут все истолковать и в хорошую и дурную сторону, и справедливо, и несправедливо,
повернуть так и эдак: глупость принять за ум, ум - за глупость, эгоизм - за самоотверженность, самоотверженность - за себялюбие, грубость - за
откровенность, откровенность - за бестактность. Мужчина, чем-либо навлекший на себя неприязнь, не может быть в глазах женщины искренен,
справедлив или хорошо воспитан. А Марыня со времени приезда Машко в Кшемень питала глубокую неприязнь к Поланецкому и не поверила в его
искренность. “Что же это за человек, - подумала она, - если считает сегодня злым и неразумным то, что вчера совершил в полном разумении?..”
Кшемень, его продажа, приезд Машко и цель его, которая была для нее очевидна, - все это причиняло боль, как незаживавшая рана. И Поланецкий,
казалось ей, бесчувственно и грубо бередил теперь эту рану.
Он встал, глядя ей прямо в лицо в ожидании, что она протянет руку в знак дружбы и прощения, ясно сознавая: сейчас решается его судьба; но
глаза ее потемнели, словно от боли и гнева, и стали еще более непроницаемыми.
- Можете не беспокоиться, - с вежливой холодностью ответила она, - папа вполне доволен продажей и никаких претензий к пану Машко не имеет.