С этими словами она тоже встала, полагая, что Поланецкий хочет проститься. Он постоял еще, уязвленный, разочарованный, с унизительным
чувством, что его отвергли, и закипая гневом от этого оскорбления.
- Если так, - сказал он, - то мне и правда нечего беспокоиться.
- Да, да, - подтвердил Плавицкий. - Сделка очень выгодная.
Поланецкий вышел, нахлобучив шляпу, и, перескакивая сразу через несколько ступенек, все твердил про себя на лестнице: “Ноги моей больше у
вас не будет”.
Но домой возвращаться, оставаться наедине с собой не хотелось, - он чувствовал, гнев его задушит, и пошел куда глаза глядят. Ему
показалось, он разлюбил Марыню, больше того: возненавидел; однако не переставая думал о ней и, прими его мысли более спокойный оборот, понял бы,
как глубоко затронула его эта новая встреча. Он вновь увидел ее, смотрел на нее, сравнивая с тем образом, который запечатлелся в памяти, - и
образ этот, обретя живые краски, стал еще привлекательней, еще сильней завладел его воображением. И, несмотря на гнев, в глубине его души росли
восхищение и симпатия. Теперь для него существовало как бы две Марыни: одна - кшеменьская, кроткая, расположенная, жадно ему внимающая и готовая
полюбить, и другая, варшавская, которая оттолкнула его с таким холодным пренебрежением. Женщина части предстает перед мужчиной как бы в двух
обличьях, и непреклонная подчас больше ему импонирует, чем благосклонная. Поланецкий не ожидал увидеть Марыню такой, и к гневу его примешивалось
удивление. Зная себе цену и будучи достаточно самонадеян, он был убежден, хотя сам себе в этом не признавался, что стоит ему только протянуть
палец - и за него тотчас ухватятся. А вышло не так. Эта кроткая Марыня нежданно-негаданно обернулась судией, выносящим свой приговор, королевой,
дарующей милость и немилость. И Поланецкий не мог освоиться с этой мыслью, гнал ее прочь; но такова уж природа человеческая: когда он понял, что
совсем не столь желанен для нее, даже, по ее мнению, недостоин, она, несмотря на весь гнев, обиду и ожесточение, сильно возвысилась в его
глазах. Самолюбию его был нанесен удар; но воля, поистине твердая, сопротивлялась, восставая против препятствия. Мысли беспорядочно кружились у
него в голове, мысли, а вернее, чувства, оскорбленные и терзающие душу. Он сто раз повторял себе: забыть все, хочу и должен забыть, - но, не в
силах совладать с собой, в то же самое время втайне, в сокровенной глубине души надеялся на скорый приезд пани Эмилии и на ее помощь.
В этом душевном смятении он и не заметил, как очутился на середине Съезда <Спускающаяся к Висле улица в Варшаве.>. “Какого черта понесло
меня на Прагу?” <Часть Варшавы, расположенная на правом берегу Вислы.> - спросил он себя и остановился. Погожий день клонился к вечеру. Внизу
блестела Висла, за ней и ближайшими купами деревьев расстилалась бескрайняя равнина, подернутая розовато-сизой дымкой на горизонте. Там где-то,
за этой дымкой, был Кшемень, который так любила, а теперь потеряла Марыня. “Интересно, а что она сделает, если я верну ей его?” - подумал
Поланецкий, вглядываясь в далекую дымку.
Но представить себе толком не мог, зато ясно представил, какое горе для нее лишиться этого клочка земли. И его охватила жалость к ней,
потеснив и как бы приглушив обиду. Совесть стала ему нашептывать, что получил он по заслугам.
“Странно все-таки, что я беспрерывно думаю об этом”, - сказал он себе на обратном пути.
И в самом деле: никакие финансовые операции, даже самые важные, не занимали его еще до такой степени, не заставляли и вполовину так
волноваться. И снова вспомнились ему слова Васковского, что добывание денег не может для него стать всем, не таков он по натуре. И никогда с
такой очевидностью не всплывала догадка, что бывают дела куда поважней и позначительней. Второй раз за этот день испытал он чувство удивления.
Уже около девяти завернул он к Бигелю. Один в просторной пустой квартире, Бигель сидел в дверях выходящей в сад веранды и играл на
виолончели так проникновенно, что в доме все гудело.
- Ты был у Плавицких? - прервав тремоло, спросил он при виде Поланецкого.
- Был.
- Ну и как она?
- Как графин воды со льда. В такой жаркий день даже приятно. Впрочем, они были весьма любезны.
- Так я и думал.
- Играй дальше.
Бигель заиграл “Грезы”, то закрывая при этом глаза, то устремляя их на луну. Раздававшаяся в тишине мелодия, казалось, полнила истомой дом,
сад и самую ночь.
- Знаешь что? - кончив и помолчав немного, сказал Бигель. - Вот вернется пани Эмилия, и жена пригласит ее в деревню вместе с Марыней
Плавицкой. Может, там скорей лед тронется.
- Сыграй еще раз.
Снова полились звуки, навевая грезы и покой. Поланецкий был молод и потому не совсем чужд мечтательности. И ему представилось, как любящая
и бесконечно любимая им Марыня, прильнув головой к его груди, с рукой в его руке, слушает “Грезы” вместе с ним.
ГЛАВА X
Плавицкий был человеком, что называется, хорошо воспитанным и отдал визит Поланецкому на третий день. Не на второй - такая поспешность
означала бы войти в близкие отношения. Но и не на четвертый или пятый, ибо это разошлось бы со светскими обычаями. Словом, не раньше и не позже,
а в точном согласии с правилом “savoir vivre” <уметь жить (фр.).>. Он всю жизнь гордился глубоким знанием этого правила во всех тонкостях и
оттенках, соблюдение которого почитал верхом мудрости. Чуждый ограниченности, он допускал, правда, существование и других отраслей знания, но с
непременным условием не переоценивать их значения и не навязывать людям хорошо воспитанным.
Поланецкий, готовый терпеть все, лишь бы сохранить отношения с Марыней, с трудом скрыл радость, охватившую его при виде Плавицкого. С
гостем был он на радостях сама любезность и доброжелательность, не без удивления отметив про себя, как преобразилась его внешность в городе.
Шевелюра цвета воронова крыла по части безупречной черноты пришла в полное соответствие с маленькими закрученными кверху усиками, статную грудь
облегал белый жилет, а пунцовая гвоздика в петлице сюртука сообщала его внешности совсем праздничный вид.
- Право, дядюшка, я не сразу вас и узнал! - воскликнул Поланецкий. - Подумал, юноша какой-то.
- Bonjour, bonjour! <Здравствуй, добрый день (фр.).> - отвечал Плавицкий. - Пасмурно нынче, да и темновато у тебя, вот ты и принял меня за
юношу.
- Темнота тут ни при чем - фигура-то какая! - И Поланецкий, схватив его без церемоний за бока, стал вертеть во все стороны, приговаривая: -
Талия прямо как у барышни! И я бы не прочь такую иметь!
Плавицкий, несколько шокированный столь бесцеремонным обращением и вместе польщенный восхищением, вызванным его особой, повторял,
отмахиваясь от Поланецкого:
- Voyons! <Здесь ну ладно! (фр.