.. Так вот, он уехал... Сама не знаю почему, но я думала: приедет. Или напишет. А он не приехал и не написал. Внутренний голос шептал мне:
Кшеменя он не отнимет. Отнял... А потом... Я знаю, у Машко был с ним откровенный разговор, и он заверил его, что никаких таких видов не имеет...
Ах, Эмилька, дорогая!.. Может, он и не виноват, но столько горя причинить. Из-за него я не только милого моему сердцу уголка лишилась, любимых
занятий, я больше потеряла: веру в жизнь, в людей... в то, что добро и справедливость восторжествуют над злом и низостью. И сама стала хуже. Я
себя не узнаю: правда, правда. Имел он право поступить, как поступил со мной? Допустим. Я готова признать и его не виню. Только, видишь ли: из-
за этого во мне что-то надломилось. И тут уж ничего не поделаешь, этого не поправить. Ну, правда же: разве мне легче оттого, что он потом
одумался, жалеет о своем поступке, жениться даже готов? Как же легче, если я, уже почти полюбив, теперь не только его не люблю, но просто еле
выношу. Он мне ненавистен, а это даже хуже полного безразличия... Я знаю, что ты задумала, но строить жизнь можно только на любви, а не на
ненависти. Отдать ему руку, тая в душе такую муку и обиду, не в силах простить горя, которое он мне вольно или невольно причинил? Не думай,
будто я не замечаю его достоинств, но чем они очевидней, тем мне неприятней, и я ничего не могу с собой поделать; придись мне между ним и Машко
выбирать, я предпочла бы Машко, пускай и без его достоинств. Против твоих похвал ему мне нечего возразить, но знай: я его не люблю и не полюблю
никогда...
Теперь слезы выступили уже на глазах у пани Эмилии.
- Бедный пан Стах! - сказала она, как бы думая вслух, и спросила, помолчав: - И тебе его ничуть не жалко?
- Жалко, когда вспомню, каким он был в Кшемене, жалко, когда его не вижу, но стоит увидеть - не жалко. Одна только неприязнь.
- Это потому, что ты не знаешь, какой он несчастный был в Райхенгалле. А сейчас ему еще хуже. Он ведь совсем одинок.
- А ты, твоя дружба? А Литка, которую он любит?..
- Это, Марыня, совсем не то! Я ему очень благодарна за его любовь к Литке, но ты сама понимаешь, это же другое, тебя он иначе любит, и во
сто раз сильнее, чем Литку.
В комнате сделалось совсем темно; слуга внес зажженную лампу и, поставив на стол, вышел. При свете ее пани Эмилия заметила возле двери в
детскую маленькую, съежившуюся на козетке фигурку в белом.
- Литка, ты?
- Я, мамочка.
В голосе ее пани Эмилии почудилось что-то необычное, она встала и быстро подошла к девочке.
- Почему ты здесь? Что с тобой?
- Мне грустно и плохо.
Присев на козетку, мать притянула девочку к себе и заметила слезы у нее на глазах.
- Литуся, ты плачешь? Что с тобой?
- Мне грустно, очень грустно!
И, уткнувшись головой в материнское плечо, она заплакала. Ей было отчего грустить: она узнала, что “пан Стах” сейчас еще несчастней, чем в
Райхенгалле, и что Марыню он любит в сто раз больше, чем ее.
В тот же вечер перед сном, уже в ночной рубашке, Литка, привстав на цыпочки, прошептала матери на ухо:
- Мамочка, у меня большой грех на совести...
- Какой же, бедненькая ты моя?
- Я не люблю Марыню.
.. - прошептала она еще тише.
ГЛАВА XIII
Пани Эмилия с Литкой и Марыня с отцом отправились к Бигелям обедать на дачу, расположенную в лесу в двух с половиной часах езды от города.
Был ясный сентябрьский день, в воздухе и на стерне поблескивали нити паутины. Листва была еще зеленая, лишь кое-где перелески пестрели будто
желто-красными гроздьями и букетами. Эта бледно-золотистая осень напомнила Марыне сельские работы, запах ржи в закромах, усеянные скирдами поля,
открытые взору просторы, окаймленные ольхами на горизонте. И ей жаль стало той покойно-размеренной жизни, в сравнении с которой вседневно
бурлящая, но чуждая городская казалась суетной и ничтожной. Та, полная для нее смысла и значения, теперь, как подсказывало ей чувство, потеряна
безвозвратно, и впереди нет ничего, что могло бы заменить или возместить эту потерю. Прежнее можно было обрести вновь, сделавшись женой Машко,
но при одной мысли об этом ее брала тоска, и Машко со своим столичным гонором, своими бакенбардами и пятнами на щеках, строивший из себя лорда,
становился ей противен. Никогда еще не испытывала она столь острой неприязни к Поланецкому, который лишил ее Кшеменя, вместо него подсунув
Машко. Последнего она презирала, а того, казалось, ненавидела. Ей представилась жизнь с отцом среди городской суеты без цели, без дела, без
идеала, только тоска о прошлом - и пустота, пустота в будущем. И от этого погожего осеннего денька вместо умиротворения повеяло на нее горькой
печалью. Поездка вообще была невеселая. Литка сидела насупясь, потому что “пана Стаха” с ними не было. Пани Эмилия поглядывала на нее с
тревогой, опасаясь, что угрюмость эта - признак нездоровья. Один только Плавицкий был в отменном расположении духа, особенно поначалу. В светлом
пальто поверх наглухо застегнутого сюртука с красной гвоздикой в петлице, с торчащими пиками усами, он мнил себя неотразимым, ощущая прилив
бодрости и сил, тем более что донимавший его время от времени ревматизм не беспокоил благодаря хорошей погоде. К тому же напротив сидела одна из
красивейших женщин Варшавы, и он надеялся, что его неоспоримые мужские достоинства не оставят ее равнодушной, во всяком случае, будут отмечены и
оценены. На худой конец пусть хотя бы подумает: “Ах, какой, наверно, был красавец!” За неимением лучшего пан Плавицкий удовольствовался бы и
таким, сказанным в прошедшем времени комплиментом. И в надежде на это он был поистине обворожителен: то отечески снисходителен, то игриво-
шаловлив; нынешняя молодежь, по его понятиям, не умела ухаживать за дамами, и, любезничая с пани Эмилией, он ударялся даже в мифологию, что
отчасти было и оправдано, ибо он пожирал ее взглядом, как сатир.
Но поскольку все это принималось лишь со слабой улыбкой и без должного внимания, он в конце концов омрачился и перешел на другое, в
частности, на то, что благодаря знакомствам дочери сошелся с “буржуазией”, чему отчасти и рад, - до сих пор ему доводилось видеть подобное
общество только на сцене, а между тем надо и в жизни общаться с самыми разными людьми, это всегда поучительно. И в заключение прибавил, что люди
известного круга должны не отталкивать, а привлекать к себе всех остальных, дабы внушать им правильные взгляды, и он не собирается отказываться
от этой своей гражданской миссии. Тут его исполненное благородства лицо приняло меланхолическое выражение, и так они подъехали к даче Бигелей.
Дача и еще два-три домика рядом стояли прямо в сосновом бору среди вековых сосен, местами вырубленных, а местами стоявших группами, иногда
по нескольку десятков.