- Там, наверное, дыра в полу?
- Нет там никакой дыры, - произнес Плавицкий, прикрыв глаза и таинственно покачивая головой.
- Вам бы кошку завести.
- Зачем? Если богу угодно, чтобы мышь служила мне знамением и предостережением, я не стану противиться его воле. Так вот, в нынешнем году
она не показывалась ни разу. Я говорил Марыне... Может, это знак, что господь нас не оставит. Я ведь знаю, дорогой мой, ходят слухи, будто мы
разорены, во всяком случае, что дела наши из рук вон плохи. Но суди сам: Кшемень со Скоками, Магерувкой и Сухотином - это около двухсот
пятидесяти влук <Влука - около 17 га.> земли. Под них в Обществе поземельного кредита взято шестьдесят тысяч, не больше, да по закладным, считая
с твоими деньгами, у меня сто тысяч долгу. Всего это составит сто шестьдесят тысяч рублей. Теперь беря даже по три тысячи за влуку, получаем
семьсот пятьдесят тысяч рублей, да те сто шестьдесят, вот тебе девятьсот десять тысяч...
- Как так? - перебил его озадаченный Поланецкий. - Вы и долги прочитываете к стоимости имения?
- Если бы оно ничего не стоило, никто под него гроша бы не дал, значит, надо и долг причислить к общей стоимости.
“Сумасшедший, что с ним толковать”, - подумал Поланецкий и молча стал слушать.
- Магерувку я разобью на участки и продам. Мельницу тоже продам, а в Скоках и Сухотине залегает мергель. Знаешь, на сколько его там? Я
подсчитал. На два миллиона рублей!
- А покупатель есть?
- Приезжал два года назад некто Шаум, осматривал поля. Правда, уехал, ничего не сказав, но я уверен: вернется. Иначе за трубками опять
показалась бы мышь...
- Ну, дай бог, чтоб вернулся.
- Знаешь, что мне в голову пришло? Коли ты коммерсант, подыщи себе компаньонов да возьмись-ка за это сам.
- Мне не по зубам.
- Тогда покупателя найди! Десять процентов вырученной суммы тебе дам.
- А Марыня что думает о мергеле?
- Марыня? Ну, что она может думать! Марыня - сущий клад, но совершенное дитя. Но и она верит, что провидение не оставит нас.
- Это я вчера слышал от нее.
Они приближались к Вонторам, где среди лип возвышался на пригорке костел. У пригорка сгрудилось десятка полтора крестьянских телег с
решетчатыми грядками, несколько бричек и шарабанов.
Плавицкий перекрестился.
- Вот и наш костел, ты должен помнить его. Здесь все Плавицкие лежат, скоро и я сюда лягу. Мне как-то особенно нравится здесь молиться.
- Народу, видно, много будет, - заметил Поланецкий.
- Вон бричка Гонтовского, коляска Зазимских, шарабан Ямишей, еще других соседей. Ямишей ты помнишь, наверное. Она - замечательная женщина,
а он - тюфяк и пальца ее не стоит, хотя советник и большим знатоком агрономии мнит себя.
Тут зазвонил колокол.
- Нас заметили, - сказал Плавицкий, - сейчас начнут. После обедни отведу тебя на могилу моей первой жены. Помолись за нее - тетка все-таки
тебе... Достойная была женщина, упокой, господи, ее душу.
И Плавицкий снова поднес палец к правому глазу, словно смахивая слезу.
- Пани Ямиш когда-то красавицей слыла. Это та самая? - спросил Поланецкий, чтобы переменить разговор.
- Пани Ямиш когда-то красавицей слыла. Это та самая? - спросил Поланецкий, чтобы переменить разговор.
Лицо Плавицкого сразу прояснилось. Он плутовато облизнул губы под крашеными усами и коснулся колена Поланецкого.
- Она и сейчас хоть кого может в грех ввести! - сказал он.
Наконец они подъехали и, чтобы не проталкиваться, обогнули костел и вошли сбоку через ризницу. Господа сидели на боковых скамьях. Плавицкий
направился к передней, ктиторской, скамье, где расположились супруги Ямиши: он - с умным измученным лицом, выглядевший совершенным стариком, она
- в ситцевом платье и соломенной шляпке под стать Марыне, невзирая на свои без малого шестьдесят. Судя по тому, как почтительно поклонился ей
Плавицкий и как любезно кивнула она в ответ, отношения между ними были самые дружественные, исполненные взаимного понимания. Поднеся к глазам
лорнет, пани Ямиш стала разглядывать Поланецкого, недоумевая, кто бы это мог сопровождать Плавицкого. Позади них, пока обедня не началась, один
помещик спешил что-то досказать другому, очевидно, об охоте, так как повторял: “У меня гончие натасканные...” Потом они принялись злословить о
Плавицком и пани Ямиш, так громко, что Поланецкий слышал каждое слово.
Наконец вышел ксендз. Костел и служба вновь напомнили Поланецкому детство, когда он бывал здесь с матерью. И он с невольным удивлением
подумал, как мало все меняется в деревне, кроме разве людей; одни обращаются в прах, другие рождаются, но жизнь новая вливается в старые формы,
и оттого приезжему после долгого отсутствия кажется, будто он был здесь только вчера. Все тот же костел; те же серые сермяги, русые мужицкие
головы, красные и желтые платки, у девок цветы в волосах, все тот же запах ладана, аира и человеческих тел. За окном та же знакомая береза, чьи
тонкие ветки перебирал ветер, клоня их к стеклу, - и костел наполнялся тогда зеленоватым светом. Только люди не те: кто воротился в землю и
встал над нею травой; кто согнулся, поник, став словно меньше, будто сходя понемногу в могилу. Поланецкий, гордившийся тем, что ему чужды
отвлеченные размышления, на деле, со своей не свободной еще от языческого пантеизма славянской душой, невольно постоянно им предавался. Вот и
сейчас задумался он о том, какая зияющая пропасть разверзлась между прирожденным человеку страстным желанием жить и неизбежностью смерти. Не
оттого ли, подумал он, и исчезают бесследно все философские системы, а церковная служба правится по-прежнему, ведь она приобщает к жизни вечной.
Воспитанный за границей, он не очень-то верил во все это или, по крайней мере, сомневался. Но и к материализму, как все нынешнее молодое
поколение, испытывал непреодолимое отвращение, а где искать выход, не знал; более того, ему казалось, что он и не искал его. Подобно всем,
ждущим чего-то несбыточного от жизни, впал он в безотчетный пессимизм, который заглушал, с головой уходя в ставшую второй натурой работу и
только в минуты крайнего отчаяния задаваясь вопросом: к чему все это? К чему наживать состояние, трудиться, жениться, обзаводиться потомством,
если конец все равно предрешен? Но то были лишь временные настроения, не переходившие в неизменное состояние. От этого спасали его молодость,
хотя и не первая, но и не ушедшая, душевное и физическое здоровье, инстинкт самосохранения, привычка к труду, живой нрав и, наконец, та
естественная сила, что влечет мужчину в женские объятия. Так и сейчас, отвлекшись от воспоминаний детства, от мыслей о смерти и бессмысленности
женитьбы, подумал он, кому же отдать то хорошее, что еще есть в нем, и перед его внутренним взором предстала Марыня Плавицкая в розовом платье,
облегающем стройное молодое тело.