Вспомнил он, как пани Эмилия, большая приятельница его и Марыни, смеясь, сказала ему перед отъездом:
“Смотрите, если не влюбитесь в Марыню, я вас на порог больше не пущу”. А он ответил весело, что едет за деньгами, а вовсе не влюбляться, но это
была неправда. Он бы и не подумал ехать в Кшемень, если б не Марыня, - тормошил бы Плавицкого по-прежнему письмами или подал на него в суд. Уже
в дороге стал он думать о ней, пытаясь представить себе, как она выглядит, и досадуя, что поехал из-за денег. Взяв за правило быть твердым,
особенно в такого рода делах, он и теперь решил настоять на своем и скорее пересолить, чем недосолить. Решение это в первый вечер, при встрече с
Марыней Плавицкой, только окрепло, потому что она хотя и понравилась ему, но не произвела ожидаемого впечатления. Сегодня же он увидел ее точно
другими глазами. “Хороша, как это утро, и знает, что хороша, - подумал он. - Женщины всегда это сознают”.
После такого открытия ему захотелось поскорее обратно в Кшемень - продолжить свои наблюдения над обитающим там типом женщин. Плавицкий, не
дожидаясь конца обедни, перекрестясь, вышел; его ждали две важные обязанности: во-первых, помолиться на могилах своих жен возле костела, во-
вторых, проводить пани Ямиш до экипажа, и поскольку пренебречь ни тем, ни другим нельзя было, приходилось поторапливаться. Поланецкий вышел с
ним вместе, и вскоре они остановились перед двумя могильными плитами, вмурованными одна подле другой в стену костела. Преклонив колена и сделав
строгое лицо, Плавицкий помолился, затем отер слезы, на сей раз истинные, и взял Поланецкого под руку.
- Обеих схоронил, а сам вот живу, - проговорил он.
В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в сопровождении мужа, двух помещиков, которые о ней сплетничали перед обедней, и молодого
Гонтовского.
- Будет садиться, обрати внимание, какие у нее стройные ножки, - шепнул Поланецкому Плавицкий.
Они присоединились к компании; последовали взаимные поклоны и приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.
- Приехал вот дядюшку к груди прижать... чтобы покрепче поприжать, - прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.
- Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело с нами, - отвечала дама.
- Имение мое недаром называется Кшемень <Кшемень - кремень (пол.).>, - продолжал Плавицкий, - он, хоть и молод, может себе зубы об него
обломать.
- Какое блистательное остроумие... C'est inoui! <Это поразительно! (фр.)> - закатывая глазки, проговорила пани Ямиш. - Как вы себя
чувствуете сегодня?
- Возле вас я молод и здоров.
- А Марыня?
- Она у ранней обедни была. Ждем вас к пяти часам. Моя маленькая хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить. Однако какой
сегодня чудесный день!..
- Если мигрень моя позволит... и, конечно, муж. Приедем непременно.
- А вы, господа?
- Благодарствуйте, - промямлил помещик.
- Итак, au revoir! <до свидания! (фр.)>
- Au revoir! - отвечала дама, протягивая руку Поланецкому. - Очень приятно с вами познакомиться.
Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который
посматривал на него без особого дружелюбия.
- Очень приятно с вами познакомиться.
Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который
посматривал на него без особого дружелюбия. Поланецкий помнил его неуклюжим мальчиком, теперь же прежний увалень превратился в рослого, быть
может, не отличающегося особым изяществом, но, бесспорно, видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не хотелось первым начинать
разговор, но и Гонтовский, засунув руки в карманы, упорно молчал.
“Однако хорошим манерам он так и не научился”, - подумал Поланецкий, в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.
Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у Поланецкого: “Видал?”, - а затем обратясь к Гонтовскому:
- Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.
- Я в бричке поеду, потому что собаку везу для панны Марыни, - ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.
Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.
- Гонтовский, кажется, родня вам? - спросил Поланецкий.
- Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа, хуторок один остался и в карманах пусто.
- Зато сердце есть.
Плавицкий поморщился.
- Тем хуже для него, если на что-нибудь такое рассчитывает. Человек он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни образования,
ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.
- А! Терпит все-таки?
- Видишь ли: я жертвую собой ради Марыни и сижу в деревне, она жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А
какое в деревне общество? Пани Ямиш много старше ее, молодежи нет, развлечений никаких, что тут делать? Запомни, мой мальчик: в жизни всегда
приходится чем-то жертвовать. Надо это понять - умом и сердцем. В особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до
Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как ты слышал, еще и собаку Марыне везет.
Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с березы на березу - теперь уже в сторону Кшеменя - перепархивали
сороки. Сзади ехал в своей бричке Гонтовский, размышляя приблизительно так: “Если он явился выжимать из них деньги, я сверну ему шею, а вздумает
свататься к Марыне - тоже сверну”.
Он с детства невзлюбил Поланецкого. Когда они изредка встречались раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи старше на
несколько лет.
Наконец они приехали и через полчаса все вместе с Марыней сидели в столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя, вертелся под
столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.
- Сеттер-гордон, - сказал Гонтовский, - глупый еще, но вообще эти собаки умные и очень привязчивые.
- Чудесный песик. Большое вам спасибо! - сказала Марыня, любуясь щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.
- Пожалуй, ласков чересчур, - промолвил Плавицкий, прикрывая колени салфеткой.
- И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.
- А вы любительница охотиться? - спросил Поланецкий.
- Нет, меня это никогда не привлекало.