- А вы сказали, что хотели бы расти рядом... И мне захотелось здесь, на паспарту, нарисовать березы. Видите, даже начала, но плохо
получается, давно не рисовала, и потом, я не умею так, по памяти.
И она показала Поланецкому березы, нарисованные акварелью на одной из фотографий, низко склонясь над нею, так как была немного близорука, и
на мгновенье коснувшись волосами его виска.
Для него она давно уже была совсем не той Марыней, о которой он мечтал вечерами, возвратясь от пани Эмилии, и которая владела всеми его
помыслами. Это время прошло, и мысли его были заняты другим. Но тот тип женщин, к которому она принадлежала, по-прежнему необычайно волновал его
как мужчину. И когда волосы коснулись его виска и он совсем близко увидел ее матовое, чуть зарумянившееся личико, склоненный над рисунком стан,
влечение к ней вспыхнуло с прежней силой, и кровь стремительней побежала в жилах, разгорячая воображение.
“А что, если сейчас поцеловать ее в глаза, в губы... - промелькнуло в голове. - Интересно, как она к этому отнесется?”
И им вдруг овладело страстное искушение уступить этому порыву, пускай даже и оскорбительному для нее. Хотя бы такой ценой вознаградить себя
- и отомстить ей за долгое пренебрежение, за все горе, волнения и неприятности, которые он по ее милости испытал.
- Сегодня мне это кажется еще хуже, - продолжала меж тем Марыня, рассматривая рисунок. - К сожалению, деревья уже облетели, а я только с
натуры умею рисовать.
- Нет, совсем не плохо, - возразил Поланецкий. - Но если эти березы должны изображать пани Эмилию, Литку и меня, почему же их четыре?
- Четвертая - это я, - немного смешавшись, ответила Марыня. - Мне тоже хотелось бы когда-нибудь расти вместе со всеми вами...
Поланецкий кинул на нее быстрый взгляд, а она торопливо заговорила, заворачивая фотографии:
- У меня столько воспоминаний связано с Литкой... В последнее время мы с ней и с Эмилькой почти не разлучались... И теперь Эмилька мне
самый близкий человек... Я была им другом, как и вы... Не знаю, как бы это сказать... Нас было четверо, осталось трое, и общая память нас
связывает... Литка нас связывает. Как вспомню о ней, тотчас начинаю думать об Эмильке и о... вас. Потому и нарисовала четыре березки. И
фотографии три заказала, видите: одна Эмильке, другая мне, третья вам.
- Спасибо, - ответил Поланецкий.
- В память о ней, - крепко пожав протянутую им руку, сказала она, - мы должны простить друг другу все взаимные обиды.
- Я уже о них забыл, - отвечал Поланецкий. - Что до меня, я стремился к этому задолго до Литкиной смерти.
- Моя вина, что этого не случилось, простите меня.
Теперь она протянула ему руку. Поланецкий хотел было поднести ее к губам, но заколебался и вместо этого спросил:
- Итак, мир?
- И дружба, - сказала Марыня.
- И дружба.
Глаза ее светились тихой радостью, сообщая лицу такое доброе, доверчивое выражение, что Поланецкому невольно вспомнилась та, прежняя Марыня
в лучах заходящего солнца на веранде кшеменьской усадьбы.
Но после Литкиной смерти подобные воспоминания казались ему неуместными, поэтому он поднялся и стал прощаться.
- Вы не останетесь у нас на вечер? - спросила Марыня.
- Нет, мне пора.
- Я скажу Эмильке, что вы уходите, - сказала она, направляясь к двери в соседнюю комнату.
- Она о Литке думает или молится, иначе сама бы пришла. Не надо ей мешать, а я приду завтра.
- И завтра приходите, и каждый день, хорошо? Помните, вы теперь для нас “пан Стах”, - сказала Марыня, подходя к нему и с нежностью
заглядывая в глаза.
Уже второй раз назвала она его так после Литкиной смерти, и Поланецкий задумался по дороге домой:
“Она ко мне очень переменилась. Держится так, словно уже моя невеста, и все оттого, что дала обещание умирающей девочке. Обязалась меня
полюбить - и обязательно себя заставит! Ну, таких у нас хоть отбавляй!”
И внезапная злость охватила его.
“Знаю я эти рыбьи натуры с холодным сердцем и экзальтированной головой, набитой так называемыми принципами. Все ими делается из принципа,
во имя долга, а чувств - ровно никаких! Я мог бы дух испустить у ее ног и не добиться ничего, но раз уж долг повелевает полюбить меня, она
полюбит, причем всерьез”.
В заграничных своих странствиях - или, во всяком случае, в прочитанных романах - Поланецкий сталкивался, видимо, совсем с иными женщинами.
Но тут в нем пробудился здравый смысл.
“Послушай, Поланецкий, - заговорил голос рассудка, - но этим как раз и отличаются избранные, преданные натуры, на которые можно положиться,
с кем можно связать свою жизнь. Не сходи с ума! Тебе ведь жена нужна, а не мимолетная любовная интрижка”. Но Поланецкий не внял своему
внутреннему голосу и продолжал упорствовать.
“Хочу, чтобы меня любили ради меня самого”.
“Но ведь не важно, за что полюбили, - стал увещевать рассудок, - со временем полюбят и ради тебя самого, это в порядке вещей, важно, что
после стольких перипетий и взаимных обид пали вдруг преграды, вот это почти что чудо, поистине божий промысел”. Но Поланецкий все дулся.
Наконец на помощь рассудку пришло чувство - то влечение, которое он испытывал к Марыне, делавшее ее желанней всех остальных.
“Любишь ты ее или нет, - говорило оно, - но сегодня, когда ты ощутил ее близость, у тебя дыхание захватило. Отчего же тебя не бросает в
дрожь рядом с другой женщиной? Подумай-ка!”
Но у Поланецкого был на все один ответ: “Рыба! рыба с принципами!”
Однако в голове опять промелькнуло: “Лови же ее, если она все-таки предпочтительней остальных. Другие женятся, пора и тебе. Да и чего тебе,
собственно, нужно?.. Той любви, над которой ты первый готов посмеяться? Ну, хорошо, любовь угасла, но осталось влечение и убеждение: она -
девушка честная и надежная”.
“Да, но любовь, безразлично, от ума она или от сердца, - размышлял он, - дает решимость, а какая у меня решимость? Одни колебания,
сомнения, которых раньше не было. И вообще, надо еще взвесить, что лучше: панна Плавицкая или приходно-расходное сальдо фирмы “Бигель и
Поланецкий”? Деньги - это могущество и свобода, а свободой вполне можно воспользоваться, лишь когда руки не связаны и сердце не занято”.
Поглощенный этими мыслями, пришел он домой и лег спать. Во сне привиделись ему березы на песчаных косогорах, ясные голубые глаза, и повеяло
теплом от лица, обрамленного темными волосами.