.. Так что дуэли не избежать, другого выхода я не вижу.
- Гонтовский целиком положился на пана Ямиша и все сделает, как он скажет. А Ямиш - человек мягкий и хворый, не будет горячиться, да и сам
не одобряет Гонтовского, может, он даже и примет условия Машко, как знать.
- Ямиш - известный тюфяк! - бросил Кресовский. - Но пойдемте, уже поздно.
Они вышли, и несколько минут спустя сани их остановились у гостиницы “Саксония”. Ямиш их поджидал, но принял в халате по причине
нездоровья. Кресовский, взглянув на его интеллигентное, но болезненно-одутловатое лицо, подумал: “Этот на любые уступки пойдет”.
- Садитесь, господа, - говорил между тем Ямиш. - Я здесь всего три дня, да и чувствую себя неважно, но рад буду, если удастся уладить
недоразумение. Я уже задал этому забияке головомойку, можете мне поверить. - И, передернув плечом, спросил у Поланецкого: - А что у Плавицких
слышно? Я у них еще не был и по своей любимице, Марыне, скучаю...
- Панна Мария здорова, - отвечал Поланецкий.
- А старик?
- Его дальняя родственница умерла несколько дней назад, очень богатая, он наследства ждет. Вчера мне об этом говорил. Но я слышал, что она
все на благотворительные цели завещала... Завещание сегодня или завтра будет вскрыто.
- Надоумил бы ее господь бог Марыне оставить что-нибудь... Но давайте ближе к делу. Наш долг, господа, сделать все возможное, чтобы
кончилось оно полюбовно, думаю, объяснять вам это нет нужды.
Кресовский поклонился. Надоели ему подобные вступительные речи, он слышал их бог весть сколько раз.
- Сознаем, сознаем лежащую на нас ответственность! - перебил он.
- Не сомневаюсь, - добродушно ответил Ямиш. - И сам признаю: Гонтовский ни малейшего права не имел так поступать и заслуживает наказания,
поэтому я готов его склонить к уступкам, и весьма значительным, дабы пан Машко получил желаемую сатисфакцию.
Кресовский достал из кармана сложенный листок бумаги и протянул Ямишу с усмешкой.
- Пан Машко ничего больше не желает, кроме того, чтобы пан Гонтовский огласил этот документик при свидетелях с обеих сторон и очевидцах
скандала и затем поставил под ним свою досточтимую подпись.
Отыскав среди бумаг очки и нацепив их на нос, Ямиш углубился в чтение. Лицо его постепенно покраснело, потом побледнело, он засопел.
Кресовский и Поланецкий с трудом верили своим глазам: перед ними был совсем не тот человек, который за минуту перед тем готов был пойти на любые
уступки.
- Господа, - произнес он прерывающимся голосом, - пан Гонтовский поступил как сумасброд и забияка... но пан Гонтовский - шляхтич. Прошу
передать это пану Машко от его имени.
И, разорвав бумажку на четыре части, кинул ее с этими словами на пол.
Дело принимало непредвиденный оборот. Кресовский уже было подумал, будто поведение Ямиша оскорбительно для него как секунданта, и мгновенно
застыл и оскалился, точно злая собака, но Поланецкому, который хорошо относился к Ямишу, поступок его понравился.
- Господин советник, - сказал он веско, - пану Машко нанесено оскорбление столь тяжкое, что меньшим он не удовлетворится. Но мы с паном
Кресовским ожидали от вас такого ответа, который только увеличивает наше уважение к вам.
Ямиш сел, тяжело дыша, - он страдал астмой.
Ямиш сел, тяжело дыша, - он страдал астмой.
- Я мог бы поручиться за Гонтовского, что он готов извиниться перед паном Машко, - сказал он, немного отдышавшись, - но не в таких
выражениях. Но не будем терять время понапрасну. Я вижу, тут возможно единственное удовлетворение: с оружием в руках. Сейчас придет Вильковский,
другой секундант Гонтовского; если можете его подождать, мы обсудим условия дуэли.
- Вот это называется брать быка за рога, - заметил Кресовский, которого подкупила прямота Ямиша.
- Только по необходимости, печальной необходимости, - отозвался Ямиш.
Поланецкий глянул на часы.
- В одиннадцать мне надо быть в конторе, - сказал он, - если изволите, пан Ямиш, я забегу к вам около часа посмотреть и подписать условия
дуэли.
- Хорошо. Заверяю вас: я понимаю, что эти условия не должны вызывать насмешливую улыбку, но, с другой стороны, надеюсь, что ни пан
Кресовский, ни вы, пан Поланецкий, не станете настаивать на противоположной крайности.
- Нет. Можете быть спокойны. Я не собираюсь требовать крови во что бы то ни стало, - сказал Поланецкий.
С тем он ушел; в конторе ему действительно предстояло лично уладить несколько важных дел, так как Бигель все еще отсутствовал. В полдень он
подписал условия дуэли: они были суровы, но не чрезмерно, и отправился в ресторацию, надеясь встретить Машко.
Но Машко был, видимо, у Краславских, а Поланецкий, едва вошел, наткнулся на Плавицкого; как всегда, свежий, моложавый, безукоризненно
одетый и побритый, он был, однако, мрачнее тучи.
- Что вы тут делаете, дорогой дядюшка? - спросил Поланецкий.
- Я не обедаю дома, когда чем-нибудь расстроен, чтобы не огорчать Марыню, - отвечал старик. - Зайду куда-нибудь, съем крылышко куриное,
проглочу ложку компота - мне и довольно. Присаживайся, если у тебя нет компании повеселее.
- Что-нибудь случилось? - спросил Поланецкий.
- Старые традиции гибнут, только и всего!
- Ну, эта беда не одного вас касается.
Плавицкий хмуро и вместе многозначительно взглянул на него.
- Сегодня вскрыли завещание, - сказал он.
- Ну, и что?
- Вот именно, “что”? Вся Варшава твердит небось теперь: “Даже дальнюю родню не забыла!” Покорно благодарю за такую память! В завещании есть
запись в пользу Марыни, но какая? Четыреста рублей пожизненно ей отказала. И это называется миллионерша! Такую сумму прислуге можно завещать, но
не родственнице.
- А вам что, дядюшка?
- Мне - ничего. Управляющему пятнадцать тысяч, а обо мне ни слова.
- Вот те на!
- Гибнут добрые старые традиции! Сколько, бывало, людей богатело вдруг благодаря наследству. А почему? Потому что в семье мир да лад был.
- И сейчас, случается, тысячи в наследство получают, я знаю таких.
- Да, есть такие, есть! И немало даже; но я не из их числа. - И, подперев голову рукой, Плавицкий пожаловался, точно произнося горестный
монолог: - Вечно кто-то, кому-то, что-то, где-то... - И со вздохом прибавил: - А мне никто, нигде, никогда, ничего...
Поланецкому пришла на ум шальная мысль, и он, не чая всей ее жестокости, ляпнул ему в утешение:
- Э, да ведь она в Риме умерла, а это завещание давно составлено, поговаривают, будто есть и другое.