Мистер Филбой взорвался:
— И ты называешь это убийством? Так колют свиней на бойне, да, свиней на бойне! Это не убийство, а примитивное варварство. Обыкновенное кровопускание, не представляющее собой ни малейшего психологического интереса, не более занятное, чем анналы abattoire[51] . Просто неуклюжее пресечение жизненного процесса какого-то ничем не примечательного бюргера, которому так или иначе положено умереть. Если ты хочешь заинтересоватьменя убийством, изволь отыскать что-нибудь позанятнее. В убийстве должен быть стиль. Либо пусть это будет хладнокровное, бесстрастное убийство, совершенное маньяком, который получает от него наслаждение, считая, что это — искусство ради искусства и, так сказать, оставляет свою неповторимую подпись под каждым своим преступлением; либо пусть убийцей движет страсть. Подлинная кровавая вендетта уже в третьем, к примеру, поколении, или, скажем, кульминационный взрыв какой-нибудь фантастической ревности или извращенной похоти. Но где теперь найдете вы такие страсти! Люди стали ручными, как кролики, и если совершают убийства, то лишь с такими почтенными, благовидными целями, как деньги, или политические интриги. А вот если взять шестнадцатый век…
Мистер Филбой взялся за шестнадцатый век и вывернул наизнанку все исторические события так, чтобы они могли служить нужным ему целям, а внимавшему ему мистеру Ривзу казалось, что его морально, так сказать, поджаривают на медленном огне. Когда мистер Роберт осмелился подвергнуть сомнениям оценку преступлений Борджа, данную мистером Филбоем, тот нокаутировал его Грегоровиусом, хотя отлично понимал, что ученый немец был бы целиком на стороне мистера Роберта, — просто мистер Филбой сделал ставку на то, что мистер Роберт не читал его книги, в чем и не ошибся. Мистер Ривз, как в дурмане, дивился про себя, о чем это они спорят.
Снова вперед вырвался синьор Пайдерини, пустившись с омерзительными подробностями и преувеличениями пересказывать скандальную газетную хронику современной Венеции и заставляя мистера Ривза содрогаться в нравственных корчах. Но мистер Филбой остался невозмутим:
— Да что в этом особенного? — сказал он. — Не вижу решительно ничего драматического во всех этих выхолощенных физиологических актах, интересующих разве что психоаналитиков. Вся их пряность существует только в твоем грязном итальянском мозгу. Для нас, так же как и для героев этих событий, все это не больше, чем порхание бабочек или кружение ласточек в небе. Единственное, что делает секс неотвратимо привлекательным, — это отождествление его с грехом. Бодлер, к примеру, убедив себя в том, что любовь — грех, что женщина — исчадие ада, а сам он в своей якобы ужасной порочности — прямое порождение дьявола, извлекал из этого огромное наслаждение. Суинберн, этот архиплагиатор прошлого столетия, подхватил эту идею и популяризировал ее, приспособив к ритму жизни на океанской волне. Но все эти красивые пороки отошли в прошлое вместе с девятнадцатым веком. Ни один интеллигентный человек в наши дни не верит ни в какой грех, и плевать он хотел на поведение своего ближнего. Исключение из этого правила составляют только обездоленные старые девы, обоего пола, коих не так уж много…
Как это они могут столько болтать, думал мистер Ривз, сокрушенно подсчитывая про себя, сколько часов его новообретенной свободы потрачено им впустую — на бессмысленное восприятие ухом чьих-то голосов; неужто они не умеют ничего другого, как сидеть и болтать? Мистер Филбой в это время прервал свои разглагольствования и на венецианском диалекте вступил в оживленные переговоры с мальчишкой-рассыльным, в результате чего мальчишка, ухмыляясь, принес пачку сигарет. Воспользовавшись передышкой, мистер Роберт перешел к истинной цели этой встречи.
Торжественно откашлявшись, он выудил из кармана какие-то бумаги, разложил их на столе и произнес:
— Мне кажется, сейчас наиболее подходящий момент поставить мистера Ривза в известность о нашем замечательном проекте.
Остальные двое мгновенно замолчали и впервые за весь вечер стали напряженно слушать мистера Роберта, не сводя при этом внимательного взгляда с мистера Ривза.
— Будучи человеком высокоинтеллигентным, — плавно начал мистер Роберт, — вы, конечно, не могли не заметить, что в Англии не издается ни одного мало-мальски стоящего литературного обозрения. И готов поручиться, что в ныне существующие вы никогда не заглядываете.
Мистер Ривз, который уже немного хватил лишнего, кивнул и заморгал глазами, как сова. Он, само собою разумеется, никогда не читал литературных обозрений.
— Даже в голову не приходило, — сказал он, слегка заплетающимся языком.
— Ну, понятно, — согласился мистер Роберт. — Поскольку у вас нет непосредственной заинтересованности в творениях лите-ату-у-ы и культу-у-ы, а скорее вы заинтересованы в интеллектуальном, так сказать, их поощрении, то, естественно, вы никогда и не задумывались над тем, что этот прискорбный недостаток может быть восполнен. — Мистер Роберт откашлялся. — Широкая ваша популярность как мецената искусств распространилась столь далеко, мистер Ривз, что достигла уже Венеции. Нам известно, с каким поразительным вкусом и незаурядной щедростью вы посвящаете ваш культу-у-ный досуг, так же как и ваши средства, искусству, способствуя процветанию живописи, музыки, созданию художественного интерьера. Мы никак не можем возроптать на эту вашу благородную приверженность делу наших единокровных братьев — художников и музыкантов, ибо все музы — сестры, но цель сегодняшней приятной встречи — дать нашему знаменитому другу Филбою да-аго-ценную возможность познакомиться с самым бескорыстным покровителем искусств нашего времени, а также, воспользовавшись предложением Филбоя, привлечь ваше внимание к плачевному состоянию этой несчастной золушки от искусства — лите-а-ту-у-ного обозрения!
Синьор Пайдерини и мистер Филбой внимали этому фантасмагорически помпезному излиянию с худо скрытым веселым презрением. Они впивались взглядом в мистера Ривза, пытаясь разгадать произведенное на него впечатление. А этот джентльмен находился в довольно необычном для него состоянии духа. Голова его была словно окутана легким серебристым облаком, несколько затруднявшим слух и зрение, в то время как в ушах он ощущал негромкий и даже довольно приятный звон. Дверь ресторана стояла настежь, и он поймал собственное отражение в большом зеркале, висевшем на стене напротив. Зеркало это, как выяснилось, обладало самым удивительным свойством, ибо когда мистер Ривз внимательнее вгляделся в свое отражение, оно стало медленно раздваиваться, и каким-то непостижимым образом от первого мистера Ривза отделился второй мистер Ривз, и теперь их стало два. Мистер Ривз тряхнул головой и снова остался в зеркале один. Мистер Ривз с глубочайшей серьезностью изучал некоторое время столь необычный феномен и был так поглощен своим занятием, что это невольно производило впечатление, будто он слушает мистера Роберта с величайшим, хотя и несколько бесстрастным интересом. И в то время как выражение его лица становилось все более и более сосредоточенным, блаженное состояние его нарушила тревожная мысль о том, каким образом отправить ему некую насущную потребность, которая с каждой минутой заявляла о себе все более и более настойчиво.
Внезапно мистер Ривз заметил, что вся троица вопросительно уставилась на него, а мистер Роберт умолк.