– Это совсем другое, – возразил Смизерс.
– Подождите секунду, – повторил Лэгьюн и достал из кармана сложенный листок бумаги, на котором был напечатан какой то текст. – Вот статья из
журнала «Природа» о работе самого профессора Гринхилла. Видите, в аппарате есть специальный стержень для наглядной демонстрации принципа
возможных перемещений! Прочтите сами, если не верите мне. Вы ведь, кажется, мне не верите?
Смизерс решил отказаться от своего отрицания in toto.
– Я говорю совсем не об этом, мистер Лэгьюн, совсем не об этом, – сказал он. – Назначение опытов во время лекций состоит не в доказательстве
фактов, а в том, чтобы внушить новые понятия.
– Это же преследовалось и на нашем сеансе, – заявил Лэгьюн.
– Нам все это представилось несколько иначе.
– Обычному слушателю лекции по естествознанию тоже все представляется иначе. Он убежден, что видит явление собственными глазами.
– Все равно, – сказал Смизерс, – злом зла не поправишь. А фальсификация опытов – зло.
– В этом я с вами согласен. Я откровенно поговорил с Чеффери. Он ведь не настоящий профессор, не высокооплачиваемое светило истинной науки, как
здешние фальсификаторы опытов – профессора, поэтому с ним можно говорить откровенно: он не обидится. Он придерживается того же мнения, что и
они. Я более строг. Я настаиваю, чтобы этого больше не было…
– В следующий раз, – насмешливо подсказал Смизерс.
– Следующего раза не будет. Я покончил с элементарными демонстрациями. Вы должны поверить слову тренированного наблюдателя, как верите
преподавателю на занятиях по химическому анализу.
– Вы хотите сказать, что станете продолжать опыты с этим субъектом, хотя его и поймали с поличным под самым вашим носом?
– Разумеется. А почему бы и нет?
Смизерс принялся объяснять, почему нет, и запутался.
– Я все же верю, что у этого человека есть особые способности, – сказал Лэгьюн.
– Обманывать, – добавил Смизерс.
– А это придется исключать, – сказал Лэгьюн. – Вы можете с таким же успехом отказаться от изучения электричества только потому, что его нельзя
подержать в руках. Всякая новая наука неуловима. Ни один здравомыслящий исследователь не откажется исследовать какое либо соединение только
потому, что получаются неожиданные результаты. Или это вещество растворяется в кислоте, или мне нет до него никакого дела, так? Прекрасное
исследование!
И вот тут то исчезли последние остатки вежливости Смизерса.
– Мне плевать на то, что вы говорите! – закричал он. – Все это ерунда, сплошная ерунда. Доказывайте, если хотите, но разве вы кого нибудь
убедили? Поставить на голосование?
– Чрезвычайно демократично, – заметил Лэгьюн. – Всеобщие выборы истины в полгода раз, а?
– Не увиливайте, – сказал Смизерс. – Демократия тут ни при чем.
Раскрасневшийся, но веселый Лэгьюн спускался уже вниз, когда его догнал Люишем. Люишем был бледен и запыхался, но поскольку лестница всегда
утомляла Лэгьюна, то он не заметил волнения молодого человека.
– Интересный разговор, – выдохнул Люишем. – Очень интересный разговор, сэр.
– Искренне рад, что вам понравилось, – ответил Лэгьюн.
Наступило молчание, а затем Люишем решился на отчаянный шаг.
– Там у вас была молодая леди… Ваша секретарша…
Он остановился, ибо у него окончательно перехватило дыхание.
– Да? – удивился Лэгьюн.
– Она тоже медиум или что нибудь в этом роде?
– Видите ли, – задумался Лэгьюн, – нет, она не медиум.
– Она тоже медиум или что нибудь в этом роде?
– Видите ли, – задумался Лэгьюн, – нет, она не медиум. Но… Почему вы спрашиваете?
– О!.. Мне просто интересно.
– Вы, наверное, заметили ее глаза. Она падчерица этого Чеффери, странная натура, но, бесспорно, одаренная медиумической силой. Удивительно, что
вы обратили на это внимание. Признаться, я и сам подумывал, что, судя по ее лицу, она обладает даром духовидения.
– Чего?
– Духовидения – неразвитым, конечно. Мне это неоднократно приходило в голову. Вот только недавно я говорил о ней с Чеффери.
– Вот как?
– Да. Ему бы, естественно, хотелось видеть всякий скрытый талант развитым. Но начать, знаете ли, немного трудно.
– Она не желает, хотите вы сказать?
– Пока нет. Она хорошая девушка, но в этом отношении несколько робка. В ней замечается некоторое сопротивление – какое то странное свойство, –
можно его назвать, пожалуй, скромностью.
– Понятно, – сказал Люишем.
– Его обычно удается преодолеть. Я не теряю надежды.
– Да, – коротко согласился Люишем. Они были уже у подножия лестницы, и Люишем остановился в нерешительности. – Вы дали мне пищу для размышлений,
– сказал он, стараясь казаться спокойным. – То, о чем вы говорили наверху… – И хотел отойти, чтобы расписаться в книге.
– Я рад, что вы не заняли такой непримиримой позиции, как мистер Смизерс, – сказал Лэгьюн, – очень рад. Я должен дать вам кое что почитать.
Если, конечно, у вас остается свободное время от всей этой зубрежки.
– Спасибо, – коротко поблагодарил Люишем и отошел.
Его замысловатая, с росчерком подпись на сей раз дрогнула и полезла куда то вбок.
– Будь я проклят, если ему удастся это преодолеть, – сквозь зубы процедил Люишем.
15. Любовь на улицах
Люишем не совсем ясно представлял себе, какой план действий избрать в борьбе против замыслов Лэгьюна, да и вообще особой ясности в голове у него
не было. Его логика, его чувства и воображение словно на смех тянули его в разные стороны. Казалось, должно было произойти что то очень важное,
а на самом деле все свелось лишь к тому, что он ежевечерне, а точнее, в течение шестидесяти семи вечеров кряду провожал Этель домой. Весь ноябрь
и декабрь, каждый вечер, за исключением одного, когда ему пришлось отправиться на окраину Ист Энда купить себе пальто, он ждал ее у подъезда,
чтобы потом проводить домой. То были странные, какие то незавершенные прогулки, на которые он торопился изо дня в день, полный смутных надежд, а
они неизменно оставляли у него в душе странный осадок разочарования. Начинались они ровно в пять у дома Лэгьюна и таинственно заканчивались на
углу одного из Клэпхемских переулков, по которому она уходила одна между двумя рядами желтых домишек с глубокими подвалами и уродливыми
каменными розетками на фасадах. Каждый вечер она уходила в серый туман и исчезала во мраке, позади тусклого газового фонаря, а он смотрел ей
вслед, вздыхал и возвращался к себе домой.
Они говорили о разных мелочах, обменивались пустяковыми, незначительными фразами о себе, о своей жизни и своих вкусах, но всегда в этих беседах
оставалось нечто недоговоренное, невысказанное, что делало все остальное нереальным и неискренним.
Тем не менее из этих разговоров он начал смутно представлять себе дом, в котором она жила. Прислуги у них, разумеется, не было, а мать ее была
каким то жалким, запуганным существом, способным лишь пасовать перед неприятностями. Иногда она вдруг становилась словоохотлива: «Мама порой
любит поговорить».